Позиция прокуроров с центрального телевидения понятна: с их точки зрения, у Герцена и впрямь было два больших, если не смертельных, недостатка: мало того, что он был либералом, он еще и терпеть не мог имперских националистов (или «государственников», нак они предпочитают себя называть). Если либерализм для сегодняшнего «государственника» — крамола (Максим Шевченко даже приравнял его к «раковой опухоли в теле страны»), то посягательство на целостность империи — святотатство.  Ибо империя, как и вообще власть, для государственника сакральна, и отпадение от империи равносильно оскорблению святыни и «распаду страны». Касается это одинаково и Польши времен Герцена, и Украины сегодня (последнее, впрочем, уверены «государственники», дело временное и исправимое).

А Герцен что ж? Он и человеческое достоинство ставил выше интересов государства (и подходит поэтому, по мнению Шевченко, под определение «раковой опухоли»), и власть не уважал, и на целостность империи посягал… С такими-то взлядами запросто мог стать наш классик вдохновителем «новых декабристов» с Болотной. Однако не стал — коротка либеральная память.

Cтоящие сегодня у руля государственники понимают, что антисамодержавные настроения этих «новых декабристов» теперь никуда не денутся. Боятся в Кремле и на телевидении: а вдруг кто-нибудь напомнит «бандерлогам», что у них такая замечательная родословная — Герцен со своим «Колоколом»? Нет, уж лучше загодя Герцена скомпрометировать. Если, как метко заметила обозреватель «Новой газеты» Слава Тарощина, «на каждую Болотную у нас всегда находится своя Поклонная», то почему бы государственникам не нанести по «новый декабристам» упреждающий удар? Почему не устроить им Поклонную еще до всякой Болотной?

Так, или примерно так, должно быть, рассуждали государственники с центрального телевидения. Дмитрий Киселев, ведущий телеканала «Россия–1», встретил день рождения Герцена ядовитой передачей под названием «Наше варварство в нашей иностранной интеллигенции». Цитата не чья-нибудь, а самого Михаила Никифоровича Каткова, редактора «Московских Ведомостей» и самого, пожалуй, свирепого из гонителей Герцена. Образцового государственника Каткова и представил Киселев в качестве главного свидетеля обвинения на процессе Герцена — как знамя борьбы «патриотов с Поклонной» против «иностранной интеллигенции» с Болотной.

Одной передачи, однако, показалось Киселеву мало, и он перенес суд над Герценом в форум «Исторического процесса», где тот же Шевченко, непременный член «патриотической» команды, получил возможность обратиться языком Каткова непосредственно к современникам: «Вам плевать на то, что думают русские люди. Вы не любите историю своего отечества и органически ненавидите свою страну». Примерно так Катков характеризовал отношение Герцена к «простым, темным русским людям».

Давайте же разберемся, кем на самом деле был Герцен, и кто был прав в его споре с Катковым. Опираясь на факты, рассудить спорщиков будет легче. Вот факты.

 

Всероссийский ревизор

На третьем году Великой реформы Герцен со своим «Колоколом» добился почти правительственного статуса, чтобы не сказать власти, в России. Это может показаться преувеличением, но судя по тому, что писали тогда ему и о нем, право же, небольшим. «Вы — сила, Вы — власть в русском государстве», — писал ему, например, в открытом письме его оппонент Борис Чичерин. А друзья и сочувствовшие и вовсе не скрывали восхищения: «"Колокол" заменяет правительству совесть, которой ему по штату не полагается, и общественное мнение, которым оно пренебрегает. По твоим статьям подымаются уголовные дела, давно преданные забвению. "Колоколом" грозят властям. Что скажет "Колокол"? Как отзовется "Колокол"? Вот вопросы, которые задают себе все, и этого отзыва страшатся чиновники всех рангов».

 

В 1852 году Александр Герцен переехал в Лондон, где основал Вольную русскую типографию и начал издавать журнал «Колокол»

 

От писем в «Колокол» рушились административные карьеры, трещали губернаторские кресла. Правительство не могло придти в себя от изумления, когда отчеты о секретных его заседаниях появпялись в «Колоколе» даже раньше, чем доходили до царя. Хотя чему было изумляться? Вся честная Россия, вся тогдашняя, если хотите, Болотная, помогала Герцену. Все понимали: человек взвалил на себя титаническую ношу — очистить русскую землю от застарелой скверны коррупции. И поскольку рыба гниет с головы, начинать надо было с гоголевских городничих и сановных гангстеров.

В статье «Императорский кабинет и Муравьев Амурский», например, разоблачалась гигантская афера на Нерчинских золотых рудниках, к которой оказались причастны высшие правительственные чины, фигурировали документы столь секретные, что в пересылке их Герцену подозревали самого генерал-губернатора. Статья заканчивалась громовым предостережением царю: «Кабинет его императорского величества — бездарная и грабящая сволочь». Нашелся, наконец, на всех российских городничих настоящий ревизор!

Ясное дело, не всем в России это нравилось. Прежде всего, самим городничим и государственникам во главе с Катковым. Покажите мне городничего и государственника, которым бы нравился человек, выносящий сор из их избы, да еще публично! Позорит ведь сукин сын Отечество, негодовали они, само правительство империи зовет грабящей сволочью, «подрывает самые дорогие основы нашего государственного строя» — одним словом, кощунствует.

При этом отрицать поистине всероссийский авторитет Герцена они не могли. Да и возможно ли это было, когда, по их собственным словам, «служащие военных и гражданских ведомств, не исключая самых высших, перед ним трепещут»? Враги могли поносить его и обзывать «властью тьмы» и «либеральным Держимордой», но сколько бы ни поносили, симпатии общества безраздельно принадлежали тогда либералу Герцену, а не образцовому государственнику Каткову. И что-то очень необычное должно было случиться с Россией, чтобы победу в этом споре одержал Катков. И случилось: в 1863 году на беду Герцена и России и к вящей радости уцелевших городничих.

 

Варшавский расстрел

27 февраля 1861 года войска Российской империи расстреляли многотысячную, вполне мирную и даже веселую демонстрацию в Польше, своего рода варшавскую Болотную. Требования демонстрантов были более, чем невинными (с точки зрения поляков, конечно): амнистия политзаключенным и возобновление в Варшаве университета.

Стреляли по толпе без предупреждения. Были сотни раненых, пятеро остались лежать на плошади, среди них дети, гимназисты. Никаких официальных извинений не последовало. «Перед выстрелами по детям, по распятиям и дамам, — вспоминал впоследствии Герцен, — перед выстрелами по гимнам и молитвам замолкли все вопросы, стерлись все различия. Со слезами и плачем написал я тогда ряд статей, глубоко тронувших поляков». Герцен еще не знал, что эти статьи скоро решат его судьбу в России.

Конечно, варшавский расстрел возмутил не только Герцена: русский офицер барон Корф пустил себе пулю в лоб от стыда за своих коллег, а 7 июня 1862 года другой русский офицер, А. А. Потебня от имени многих офицеров Варшавского гарнизона написал в «Колокол», что «события каждый день приближают момент, когда мы будем вынуждены либо стать палачами Польше, либо восстать вместе с нею. Мы не хотим быть палачами». Восстание, между тем, назревало, и неотомщенные жертвы расстрела 27 февраля стали его знаменем.

К сожалению, когда ночью 22 января 1863 года поляки поднялись против империи с оружием в руках, Россия была категорически несогласна ни с офицерами Варшавского гарнизона, ни с Герценом. В то роковое утро, 23 января, проснулась она другой страной: не волновала ее больше борьба с «бездарной и грабящей сволочью», разворовывавшей империю — не до того ей было. Россия теперь кипела  ненавистью к мятежникам, посмевшим угрожать целостности империи, т.е. владениям этой самой «сволочи». Перед лицом «распада страны», как изобразила польское востание официозная пресса, Россия неожиданно оказалась на стороне городничих и Каткова.

«Патриотическая истерия»

Начиная с 1806 года, когда русские армии потерпели жестокие поражения на полях Аустерлица и Фридлянда, Россию время от времени потрясали  внезапные истеричные приступы ненависти к Западу.

Для начала православная церковь предала анафеме Наполеона как Антихриста. Тогда барышни стали являляться на балы в кокошниках, а в салонах штрафовали за разговоры по-французски. Однако на тот момент истерия эта была всего лишь безобидно-великосветской.

Первые признаки перерастания ее в общенациональную появились в 1831 году, во время предыдущего польского восстания (вспомните пушкинское «Клеветникам России») и в 1853-м, накануне Крымской войны. Эта массовая истерия напоминает оруэловские «пятиминутки ненависти» из романа «1984». С той разницей, что в 1863 году массовая истерия продолжалась в России не пять минут, а 18 месяцев — столько времени понадобилось двухсоттысячной русской армии, чтобы утопить в крови польских партизан. Ни по длительности, ни по размаху ничего подобного до этого с Россией не случалось ни в 1806-м, ни 1831-м, ни 1853 годах. А вот после случалось, и не раз.

В адрес государя от дворянских собраний и городских дум, от духовенства и чиновников, от гимназистов и студентов, от крестьян и старообрядцев посыпались бесчисленные верноподданные петиции, требовавшие беспощадной  карательной экспедиции против восставших поляков. Повсеместно заказывались молебны о торжестве русского оружия.

Что можно по этому поводу сказать? Десятилетиями сеяла в русских умах имперский национализм диктатура Николая I с ее Православием, Самодержавием и Народностью. И страшна оказалось жатва. Как признавался в«Колоколе» Герцен, «дворянство, либералы, литераторы, ученые и даже ученики оказались повально заражены: «в их соки и ткани всосался имперский патриотический сифилис». Достаточно вспомнить страшные стихи Федора Ивановича Тютчева.

 

В крови до пят мы бьемся с мертвецами,
Воскресшими для новых похорон.

 

Под «мертвецами» здесь подразумеваются поляки. Угроза «зарыть их» на этот раз навсегда, чтобы больше не воскресли, была нешуточная. Именно так, в терминологии жизни и смерти, и формулировал идеологию «патриотической истерии» Катков: «История поставила между этими двумя  родственными народами роковой вопрос о жизни и смерти. Эти государства не просто соперники, но враги, которые не могут жить рядом друг с другом, враги до конца». Именно эту катковскую цель и поставил перед собою, как выяснилось, царь-освободитель.

 

«Убиение целого народа»

Как же повел себя в этой ситуации Герцен, вчерашний властитель дум, в одну ночь превратившийся в изгоя? Можно ли представить себе ситуацию более драматическую? Сначала, полагая, что тут какое-то недоразумение и что не может его Россия по собственной воле выбрать для себя роль палача братьев-славян, он был ошеломлен и попытался своих читателей переубедить: «Отчего бы нам с Польшей не жить, как вольный с вольными, как равный с равными? Отчего же всех мы должны забирать к себе в крепостное рабство? Чем мы лучше их?»

 

 

14 октября 1861 года после череды патриотических выступлений в Польше наместник царя Александра II генерал Карл Ламберт ввел на ее территории военное положение. Публичные собрания были запрещены, а некоторые общественные лидеры объявлены вне закона

 

Увы, начиная с 23 января 1863 года перед ним была совсем другая, незнакомая ему, катковская Россия. Однако Герцен не сложил оружия: «Мы не будем молчать перед убиением целого народа». Он просто не мог молчать, когда на его глазах, в полном согласии с предписанием Каткова, вполне происходило то самое «убиение».

Родной язык был в Польше запрещен: разговоры по-польски в школе, даже на переменках (в самих классах обучение велось по-русски), были приравнены к уголовному преступлению. Национальная церковь была распущена, монастыри закрыты, епископы уволены. Даже само название Польши должно было исчезнуть — отныне предписывалось именовать польскую территорию Привисленским краем.

Еще Николай I в 1831 году уничтожил все институты и символы польской государственности. Александр II задумал нечто более страшное. Как видим, он целился в самые основы национальной культуры — в язык и веру. На этот раз «мертвецы» не должны были воскреснуть уже никогда. На такое не решился даже Николай. А вот царь-освободитель решился. Вот вам пример того, что представлял из себя имперский национализм в разгар «патриотической истерии».

 

Изменник родины

Из письма современника Генцену: «Влияния "Колокола" вдруг оборвалось, свелось почти к нулю». Московские ведомости громогласно, на всю страну, объявили Герцена изменником и припомнили его «предательские» статьи о варшавском расстреле. Что ответил на это Герцен, известно: «Если наш вызов не находит сочувствия, если в эту темную ночь ни один разумный луч не может проникнуть и ни одно отрезвляюшее слово не может быть слышно за шумом патриотической оргии, мы остаемся одни с нашим протестом, но не оставим его. Повторять будем мы его, чтоб было свидетельство, что во время обшего опьянения узким патриотизмом были же люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи во имя будущей нарождающейся России, имели силу подвергнутьса обвинению в измене во имя любви к народу русскому».

Это были гордые слова. Только повторять их, увы, не имело смысла: современники больше не слышали Герцена — теперь они прислушивались к Каткову. «Они люди простые и темные. Но они русские люди, и они заслышали голос Отечества. Они молятся за упокой русских солдат, павших в боях против польских мятежников. Они молятся о ниспосласнии успехов русскому оружию!» — писал Катков.

Вот вам тест, спровоцированный самими сегодняшними наследниками Каткова (ведь его слова о «простых темных русских людях», которых не понимает наша иностранная интеллигенция, до сих пор повторяют): кто был прав в том старинном споре? Катков с его несбывшимся и провокационным прогнозом, что Россия и Польша никогда не смогут жить рядом? Или Герцен, предсказавший распад «гниющей империи России»? Предсказание Герцено сбылось лишь 120 лет после его смерти, но, в отличие от катковского, сбылось.

Да, идеолог «патриотической истерии» Катков изо всех сил топтал поверженного противника. Но не его вспоминают сегодня потомки (а если и вспоминают, то со стыдом). Ведь не Катков спас тогда честь имени русского. Спас его Герцен, двухсотлетие со дня рождения которого только что отметила, пусть и не вспомнив о его драме, Россия.

Остается лишь напомнить «новым декабристам» о том, чему сегодня учит драма Герцена. Не случайно ведь государственники вытащили на авансцену Каткова. Не случайна была и первая реакция Путина на декабрьскую Болотную. Разве не обратился он тогда к тем же «простым темным русским людям» с «Уралвагонзавода»? И разве не откликнулись они предложением прибыть на танке на антипутинский митинг в Нижнем Тагиле?

«Патриотическая истерия» — вот палочка-выручалочка самодержавия на протяжении двухсот лет. Она способна, как на свою беду узнал в 1863 году Герцен, заглушить любой протест. Не забывать об этом, о последнем козыре в рукаве государственников, об их способности развернуть, когда понадобится, антизападную мобилизацию «простых темных русских людей» — вот же чему учит драма Герцена. Их людей несоизмеримо меньше сегодня, чем во времена Герцена, но они попрежнему большинство.

В заключение, пустяк, почти анекдот. «Как пройти на Болотную? — спрашивали 6 мая на вокзале прибывшие из Саратова «нашисты». — Там, говорят, собрались враги России».