Сверхдержавная миссия

Лексикон лексиконом, однако хронологию Русской идеи никто еще не отменял. И придется нам – несмотря на неминуемые отступления в наши дни или в советское прошлое, которое ожидает нас за ближайшим поворотом, – следовать ее диктату. Мы оставили нашего самодержца, как помнит читатель, ободренным и обрадованным погодинским сценарием извечной русской миссии «уничтожения варварского турецкого владычества в Европе». И готовым действовать незамедлительно. Царь, как известно, не был поклонником дипломатического протокола, почему и решил поначалу покончить с делом одним ударом, поставив Турцию – и Европу – перед фактом.

Адмиралу Корнилову велено было подготовить флот к десанту в Босфор. Царская инструкция гласила: «Ежели флот в состоянии будет поднять в один раз 16 тысяч человек с 32 полевыми орудиями, при двух сотнях казаков, то сего достаточно будет, чтобы при неожиданном появлении не только завладеть Босфором, но и самим Царьградом. Буде число войск может быть еще усилено, тем более условий к удаче».

Надо полагать, что задуманный Николaем force majeure вызвал большой переполох в его окружении. Русские дипломаты хорошо помнили Манифест 14 марта 1848 года, за который потом пришлось извиняться, и повторение скандала было сочтено нежелательным. Царя отговорили. Согласились на том, чтобы сделать султану предложение, которое он не смог бы принять ни при каких обстоятельствах. В канцеляриях принялись рыться в старинных архивах в поисках подходящего предлога. И, представьте, нашли пожелтевшую копию русско-турецкого договора еще екатерининских времен, 1774 года, в котором султан действительно разрешал России в некоторых тщательно оговоренных ситуациях вступаться за его христианских подданных в Молдавии и Валахии. В том Кучук-Кайнарджийском договоре Россия гарантировала независимость Крыма, тем не менее в 1783 году его аннексировала. В связи со столь грубым его нарушением договор считался утратившим силу.

На протяжении трех поколений договор этот пылился в архивах. Ни в одном из последующих русско-турецких трактатов, а их было много, о нем не упоминалось. Турция (как, впрочем, до начала 1850-х и Россия) с самого начала считала его чисто символическим. Но то было прежде, когда русские цари, включая Николая, горой стояли за султана, защищая его как всякого легитимного государя от его мятежных подданных. И на этот раз не только в Молдавии и Валахии, но и на всем протяжении Балкан до Адриатического моря. Другое дело в 1853-м, когда Блистательная Порта вдруг превратилась в «варварское владычество». Короче, султану напомнили, что император России считает себя лично ответственным за благосостояние его христианских подданных. Во всех без исключения ситуациях. Русский царь, другими словами, предлагал себя в соправители турецкому султану.

Представьте для сравнения, что сказали бы в Петербурге, потребуй султан права лично представлять в России своих казанских, крымских и кавказских единоверцев. Международная дипломатия таких прецедентов не знала, по крайней мере со времен Вестфальского договора 1648 года. Требование царя было столь очевидным нарушением тогдашнего миропорядка, что в европейских столицах решили: либо царь сошел с ума и живет в другой реальности, либо он так неуклюже провоцирует войну. Помня, однако, тот же полубезумный Манифест 14 марта, там готовились к худшему. И не зря. Потому что провокация составляла суть погодинского замысла. Вот пожалуйста: «По отношению к туркам мы находимся в самом благоприятном положении. Мы можем сказать, что вы отказываетесь обещать нам действительное покровительство вашим христианам, так мы теперь потребуем освобождения славян – и пусть наш спор решит война».

Беспрецедентной эта провокация была и по другим, еще более важным причинам. Во-первых, после Наполеона Россия была непременным членом «концерта великих держав», коллективного, так сказать, руководства Европы. На практике это означало, что во всех критических ситуациях, где на карте стояла судьба того или иного государства, решения принимались «концертом». А тут вдруг обнаружилось, что у России есть особая, партикулярная «миссия», осуществить которую намеревалась она собственноручно – без согласия и тем более участия «концерта». Хуже того, состояла эта миссия ни больше ни меньше в расчленении другой великой державы. Такое самовольство не дозволялось тогда никому.

Во-вторых, Европа была до смерти перепугана этой николаевской сверхдержавной миссией. И страх перед ней объединил всех – от крайних консерваторов до крайних революционеров. Погодин сам цитировал Адольфа Тьера, известного историка и будущего президента Франции. В его изложении Тьер откровенно паниковал: «Европа, простись со своей свободой, если Россия когда-нибудь получит в свою власть эти два пролива» (Босфор и Дарданеллы, контролируемые Турцией). Маркса Погодин, конечно, не цитировал, но в панике тот был ничуть не меньше ненавистного ему Адольфа Тьера. «Если Россия овладеет Турцией, – писал он, – ее силы увеличатся почти вдвое и она окажется сильнее всей остальной Европы вместе взятой. Такой исход дела был бы неописуемым несчастьем для революции».

Пролегомены

Но протесты Европы только убедили Николая, что он на правильном пути. «Наши враги только и ждут, – подзуживал его Погодин, – чтобы мы обробели от их угроз и отказались от миссии, нам предназначенной со времени основания нашего государства». Само собою, представление о бывших коллегах по «концерту» как о врагах прямо вытекало из того морального обособления России от Европы, о котором говорил Чаадаев. Его опасение, что оно может перерасти в противостояние политическое, оправдывалось на глазах. В глазах Европы это был не просто беспредел, но смертельно опасный беспредел. Если верить авторитетному мнению Тьера, защищая Турцию, она защищала свою свободу.

Почва для диалога исчезала из-под ног. Петербургский бомонд шел освобождать православных братьев по вере, царь утверждался в своем сверхдержавном праве, Европа трепетала за свою свободу – как тут было договориться? События между тем развивались стремительно. 28 февраля 1853 года морской министр Александр Меншиков был отправлен в Стамбул с ультиматумом. На размышление было дано восемь дней. 1 марта Порта обратилась за посредничеством к «концерту». 7 марта Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками. 14 июня в Петергофе издан был царский манифест, из которого Россия – и мир – узнали: «Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения наших справедливых требований, признали мы необходимым двинуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к чему может вести ее упорство».

Европейский «концерт» потребовал международной конференции без предварительных условий, считая, что начинать переговоры с оккупации турецкой территории (придунайские княжества были протекторатом Турции) было несколько, как бы это подипломатичнее сказать, преждевременно. Царю давали время одуматься. Но, как писал впоследствии тот же Меншиков, «государь был словно пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе». Русские войска не только не ушли из княжеств, но и переправились через Дунай.

И наткнулись на стойкое сопротивление турок. У тех было больше нарезных ружей, и стреляли они лучше. После очередного сражения Николай был близок к отчаянию. «Ежели так будем тратить войска, – писал он командующему Михаилу Горчакову, – то убьем их дух и никаких резервов не хватит». Тут был, казалось, еще один повод одумaться: если его войска не могли один на один одолеть турок в поле, то как они будут выглядеть против европейских армий, если Европа всерьез рассердится? Не мог же он на самом деле вообразить, что ему позволят безнаказанно расчленить европейскую державу. Так, надо полагать, рассуждали европейские дипломаты. Но царь уже закусил удила. Тем более что «патриотическая» публика была от войны в восторге.

«От всей России войне сочувствие, – писал Степан Шевырев, – таких дивных и единодушных наборов еще не бывало. Посылают Аполлонов Бельведерских... Крестовый поход. Война и война, нет слова на мир». По словам Анны Федоровны Тютчевой, хорошо осведомленной фрейлины цесаревны, жены наследника, «молодежь с восторгом рвется в бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге». Более того, так чувствовал и сам цесаревич, будущий Александр II. Он тоже радовался, что «сбывается предсказание, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма Св. Софии». Чем это все должно было кончиться? Чаадаев и тут не ошибся, когда писал: «результат будет тот, что в один прекрасный день авангард Европы очутится в Крыму».

Пощечина «Джону Булю»

Тем более что Николай, которому позарез нужна была хоть какая-то громкая победа, способная затмить известия о вялотекущем конфликте на Дунае, сделал совсем уж непозволительную глупость: даже не посоветовавшись со своими дипломатами, он распорядился начать морскую войну. Распорядился вопреки предостережению Англии, что она гарантировала туркам безопасность их портов. И 18 декабря адмирал Нахимов вошел на рейд Синопа – и потопил турецкий флот. «Патриотическая» публика была вне себя от восхищения синопской победой. Наивная, она была уверена, что уж эта победа «посбавит спеси у Джона Буля», как презрительно именовали тогда в России англичан.

«Нахимов молодец, – писал Погодину Сергей Аксаков, – истинный герой русский». Адресат был в экстазе: «Самая великая и торжественная минута наступила для нас, какой не бывало, может быть, с Полтавского и Бородинского дня». Патриотических стихов появилось несчетно, Тютчев, конечно, тоже отметился:

Вставай же, Русь! Уж близок час!
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?

На самом деле это было начало конца. Победа Нахимова сбросила в Лондоне антивоенное правительство тори. «Меня обвиняют в трусости, – жаловался бывший премьер лорд Абердин русскому послу, – в том, что я изменил Англии ради России. Я больше не могу бороться, я не смею показаться на улице». И правда, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тоже антивоенного активиста, на улице освистали. И два дня спустя после Синопа у власти в Лондоне был далеко не столь щепетильный по отношению к России лорд Пальмерстон. Еще через две недели был подписан немыслимый до Синопа договор с Францией. Можно с уверенностью сказать, что все, что произошло дальше между Россией и Европой – гибель русского флота, высадка союзных войск в Крыму, штурм Севастополя, капитуляция России и «позорный мир», – все произошло из-за нелепой пощечины, которую по дурости отвесил Николай «Джону Булю» – при восторженных рукоплесканиях «патриотической» публики.

Во всяком случае, когда в январе 1854 года в Черное море вошла англо-французская эскадра, ее командир приказал всем русским военным судам не сметь сниматься с якорей – под угрозой уничтожения. И не посмели. Куда было парусникам XVIII века против бронированных пароходов союзников? Но ведь и самый замшелый «патриот» мог бы догадаться, что ничем другим декабрьский триумф Нахимова не мог закончиться. И все-таки отдал царь роковой приказ своему адмиралу. Все-таки, вопреки всякой логике, продолжал пугать – и провоцировать – Европу. Поистине прав был Меншиков: «словно пьян» был в 1854 году Николай.

Но и тогда еще не поздно было предотвратить европейскую войну. 4 февраля в личном письме царю Наполеон III обещал, что в случае перемирия с Турцией и эвакуации русских войск из придунайских княжеств союзный флот немедленно покинет Черное море и инцидент можно будет считать исчерпанным. Явно не хотела Франция воевать из-за Турции. Николай ответил издевательски, что «Россия сумеет и в 1854 году показать себя такой же, какой она была в 1812-м». Ждите, мол, опять казаков в Париже. А когда лондонский и парижский кабинеты официально потребовали удаления русских войск из княжеств до 30 апреля, Нессельроде высокомерно заявил, что Его Величество не считает нужным им отвечать.

Интрига

Как видим, сомнений в том, кто спровоцировал эту последнюю ошибку царя, известную в потомстве как Крымская война, быть, казалось бы, не может. Все очевидно, все прозрачно, все документы на столе. И никто их не оспаривает, да и как их оспорить? То, что следовал этот неожиданный и агрессивный поворот России из ее морального обособления от Европы при Николае, тоже вроде бы неоспоримо: возможность его перерастания в политическое противостояние предсказал еще Чаадаев. В моих терминах это означает, что «в уничтожении варварского турецкого владычества в Европе», в переделе, другими словами, Европы, Россия нашла наконец адекватную форму реализации своего наполеоновского комплекса. Можно оспаривать мои термины, но нельзя оспаривать факты.

Но – и в этом бесподобная интрига всей этой истории – консервативный сектор дореволюционной русской историографии и, что еще интереснее, вслед за ней историография советская категорически настаивали, что Крымскую войну развязала Европа. Приняли, иначе говоря, версию Тютчевых, что от начала до конца была Крымская война заговором Европы против России. Что общего у этой фантастической версии с действительностью, придется нам с читателем разбираться, к сожалению, уже в следующей части очерка.