Институт современной России

Ольга Хвостунова: Можно ли говорить, что реакция власти на последние протесты в Москве аналогична реакции на протесты на Болотной? Стоит ли ожидать новых политических преследований по «болотному» сценарию?

Сергей Давидис: Сходство в этих ситуациях есть. Снова растущее недовольство властью вылилось в публичные акции протеста, и снова власть реагирует репрессиями и фабрикацией уголовных дел. Но есть и различия. С одной стороны, недовольство и протест сейчас являются более широкими и глубокими. Они не сводятся к «креативному классу» больших городов, вызваны, помимо прочего, многолетним снижением доходов населения, имеют относительно большую поддержку среди молодежи. С другой стороны, за прошедшие семь лет система власти стала грубее, примитивнее и жестче. Власть фактически отбросила демократические и правовые декорации и декларирует право силы. Продолжение и ужесточение политический репрессий укладываются в логику действий власти и, вне сомнения, будут иметь место, однако массовость недовольства и протеста могут в какой-то момент сделать продолжение этого курса контрпродуктивным и заставить власть, по крайней мере, изображать какие-то уступки.

ОХ: Весной в США вышел большой доклад о российских политзаключенных, в подготовке которого вы тоже принимали участие. Есть ли расхождения в том, как интерпретируется понятие политзаключенного в России и на Западе?

СД: Мне кажется, коллизии тут нет. Исторически, да и сейчас, понятие используется в разных значениях. Например, более сотни лет назад политзаключенными называли народовольцев, а позднее эсеров-бомбистов. То есть это были люди, совершившие преступления по политическим мотивам. В советское время политзаключенными стали называть людей, которые без всякой вины преследовались по политическим мотивам государства.

ОХ: И оба термина используются до сих пор?

СД: До определенного момента в качестве политзаключенных рассматривались и те, и другие. Amnesty International, когда еще эта организация использовала термин «политзаключенные», а в последние десятилетия они этого не делают, придерживалась позиции, что «политзаключенный» – это человек, в преследовании которого имеется очевидный политический мотив, либо на его стороне, либо на стороне государства. Но понятно, что для целей общественной солидарности это была не очень подходящая формулировка, так как она по сути приравнивает людей, скажем, мирно распространявших свои убеждения, с теми, кто применял насилие. Теперь Amnesty использует термин «узник совести».

ОХ: Как термин «политзаключенный» сейчас определяется «Мемориалом»?

СД: Мы в сотрудничестве с правозащитниками других стран – Украины, Белоруссии, Грузии, Азербайджана – разработали довольно подробное руководство по применению этого термина, опираясь на резолюцию Парламентской ассамблеи Совета Европы 2012 года, которая кратко описывает это понятие. Наше определение включает в себя тех, кого Amnesty International называет «узником совести», то есть осужденных исключительно за мирное распространение своих убеждений, в силу своей групповой принадлежности (раса, религия, национальность) и тех, кто лишен свободы по  явному политическому мотиву власти. Применительно ко второй группе речь идет о сфальсифицированных обвинениях, явных нарушениях права на справедливый суд и других прав, гарантированных международными конвенциями, а также об очевидно избирательном правосудии или приговоре, очевидно непропорциональном вменяемому деянию. Но массив преследований в России так велик, что в списки «Мемориала» попадают люди абсолютно невиновные в тех преступлениях, которые им вменяются. И во всех случаях преследования, жертвы которого попадают в наши списки, имеет место политический мотив со стороны государства.

ОХ: В докладе политзаключенными названы 236 человек, но на сайте «Мемориала» другие цифры. Более того, информация разбита на группы. В чем причина таких расхождений? 

СД: На сайте «Мемориала» весь массив политзаключенных разбит на две группы. В отдельную группу вынесены те люди, которые преследуются за реализацию права на свободу вероисповедания. Это их никак не дискриминирует – они такие же политзаключенные, как и те, кто включен в актуальный список. Но характер их преследования часто отличается, поэтому для удобства восприятия и анализа информацию мы разбили ее на две части. К сожалению, динамика преследований в России такова, что буквально каждую неделю число политзаключенных растет. Понятно, что люди выходят на свободу, но лишаются они свободы с гораздо большей интенсивностью. С момента выхода доклада число выросло и на сегодняшний день составляет* 320 человек.

ОХ: Как вы оцениваете эту тенденцию, о чем она говорит?

СД: Прежде всего, авторитарный режим, чья власть не легитимируется с помощью электоральных процедур и который действует в отсутствие независимого суда, неизбежно приходит к принуждению как одному из важных инструментов воздействия на общество. Крайними вариантами такого принуждения являются уголовное преследование и лишение свободы. Если в 1990-е лишь небольшое число случаев могли бы рассматриваться как дела политзаключенных, то с приходом Путина и особенно после дела «ЮКОСа» это количество стало статистически заметно: это были уже не единицы, а десятки случаев, и их число росло. 

Перед Олимпиадой в Сочи 2014 года были предприняты целенаправленные усилия, направленные на улучшение имиджа России на международной арене, и большее число политзаключенных было освобождено в результате амнистии или помилования. Тогда наблюдался некий минимум за предшествовавшие годы. Но после 2014 года, после поворота внешней политики к агрессии и соответствующему закручиванию гаек внутри страны, количество политзаключенных снова стало расти. 

ОХ: Почему именно после 2014 года? Ведь в России произошла мощная мобилизация общественного мнения в поддержку Путина и Крыма.

СД: С одной стороны, без устрашения режим просто не может осуществлять контроль и управление. С другой – помимо устрашения у режима есть две другие опоры: пропаганда и финансовые инструменты распределения сырьевой ренты. После 2014 года и всплеска мобилизации в связи с Крымом Кремлю нужна была некоторая гармония между внешней и внутренней политикой. Агрессия за рубежом требовала соответствующего поведения внутри страны. Если Россия осаждена врагами, то эти враги должны быть и внутри страны. Эта логика стала фактором закручивания гаек. Одновременно ослабела возможность власти действовать экономическими методами, поскольку доходы бюджета сократились (и эта ситуация продолжается). То есть у власти все меньше возможностей для, условно говоря, подкупа населения. Наконец, по сравнению с 2014 годом эффективность пропаганды существенно снизилась. В такой ситуации значение репрессий растет.

 

 

ОХ: Очевидно, что нынешние репрессии носят точечный характер. Какие функции, помимо общего устрашения, они выполняют? 

СД: Репрессии преследуют несколько задач. Это непосредственное прекращение деятельности неприятных власти людей, причем необязательно федеральной власти – региональной тоже. Модель отношений власти и общества спускается сверху вниз. Понятно, что Путину нет дела до активиста в Краснодарском крае и он команд на этот счет не дает. И даже, наверное, Бастрыкин не дает. Но этот активист неприятен местному губернатору, главе района или начальнику местного УФСБ. И этого оказывается достаточно, чтобы к человеку были применены методы уголовного принуждения. Нынешние политические репрессии против 320 человек в стране, где живет почти 150 млн человек, конечно, не сопоставимы со сталинскими репрессиями. Но нынешние репрессии выполняют роль сигналов власти обществу, что, например, видно на примере случаев с преследованием за публикации в интернете. Жертвами зачастую оказываются случайные люди, тогда как множество других россиян делает то же самое, но не подвергаются преследованию. Но на примере одного осужденного все общество получает сигнал, что это зона риска: лучше не писать такого рода высказывания в интернете. Или не выходить на несанкционированные митинги...

ОХ: Вы имеете в виду «болотное дело»?  

СД: «Болотное дело» – классический пример сигналов власти обществу. Всего на акцию вышло порядка 70 тыс. человек, после того как полиция прекратила незаконное мероприятие, на Болотной площади осталось несколько тысяч, уголовному преследованию подверглись чуть больше 30 человек, а свободы было лишено чуть более 20. Причем совершенно очевидно, что подборка была социологически выверена. Там были представлены молодые, пожилые, образованные, необразованные, мужчины, женщины, левые, правые, либералы. То есть все, кто потенциально, по мнению власти, мог участвовать в подобного рода акциях. Чтобы каждый из них мог поставить себя на место жертвы и ощутить, что угроза существует и для него. В «болотном деле» показательно отыграна очень важная профилактическая, превентивная цель преследований.

ОХ: Какой сигнал тогда посылается тем, кто преследуется по религиозным причинам?

СД: Власть воспринимает некоторые объединения как группы повышенной опасности. Она боится горизонтальной, независимой организации людей и пытается в упреждающем порядке такую организацию подавить. Для нее это потенциальный источник «майдана», беспорядков, революции. И особенно это касается организаций, связанных с другими странами. Все религиозные организации, объявленные явно необоснованно экстремистскими, имеют штаб-квартиры за границей, а их деятельность носит международный характер. Этот факт видимо, воспринимается властью как особенная угроза. Это такие организации, как «Свидетели Иеговы», «Нурджалар», «Таблиги Джамаат». То же касается и объявленной безо всяких оснований террористической организации «Хизб ут-Тахрир». Обвиняемых в членстве этой организации больше всего среди российских политзаключенных.

ОХ: Можно ли говорить, что преследование активистов «Открытой России» носит аналогичный характер?

СД: Нынешние репрессии против «Открытой России» явно искусственны и не обоснованы. Мало того, что они проводятся по неконституционной статье Уголовного кодекса «за осуществление деятельности нежелательной организации», так эти люди еще и не осуществляли деятельность «нежелательной организации», поскольку российское движение «Открытая Россия» таковой не является! Это проявление параноидальной тревоги власти по поводу организованных групп, которые, как считают в Кремле, могут управляться снаружи. Пример преследования фактически по признаку национальной принадлежности – это крымские татары, преследование которых сейчас носит массовый характер, особенно в пропорции количества преследуемых к населению. Даже те татары, которые ничего нелояльного не делают, воспринимаются властью как потенциально нелояльные.

ОХ: Какие задачи, с вашей точки зрения, выполняют репрессии против граждан Украины?

СД: Это необходимость реальными делами подтверждать пропагандистские тезисы. Например, что Россия находится в кольце врагов. Иначе трудно объяснить отсутствие демократии, нарушение прав и свобод. Классический пример – это дело Карпюкаи Клыха. Случайных людей похитили с Украины, пытали полгода, чтобы добиться от них признаний. И в итоге совершенно фантастическая – и ложная – картина того, что происходило в Чечне в 1990-е годы, рисуется в их обвинительном заключении и приговоре. Просто не было таких боев в таких местах в это время! Тем не менее, Карпюк и Клых получили 20 и 22 года лишения свободы. Эти люди не были врагами Кремля, не принадлежали к группам, потенциально угрожающим Кремлю. Но они оказались нужны для того, чтобы показать давнюю враждебность Украины и украинских националистов к России. Чисто пропагандистская задача.

Похожие мотивы присутствуют и в преследовании мусульман, особенно из «Хизб ут-Тахрир», потому что факт угрозы исламского терроризма тоже играет значимую роль в пропаганде. Поскольку реальных террористов найти и поймать не так просто, то ищут под фонарем, находят кого-то и выдают за террориста. То же самое касается шпионских дел – например, дела «ученых-шпионов». Его задача – показать, что все интересуются нашими великими секретами, хотят нам навредить и т.д.

ОХ: Насколько стратегически выверены эти задачи и группы? Кто принимает такие решения – администрация президента?

СД: По большинству этих дел решения принимаются не в Кремле, а на гораздо более низком уровне. Конкретные исполнители уголовных преследований ловят сигналы, транслируемые Кремлем, и в меру своей сообразительности фабрикуют дела, чтобы попасть в поток, получить повышение, благодарности, награды, добиться лучшей отчетности, чем у соседей. Это важный мотив для многих. Отсутствие независимого суда позволяет им улучшать статистику за счет чего угодно. Такого, чтобы они принесли дело суд, а суд им сказал «нет, вы не доказали», быть не может, поэтому они вольны делать, что хотят.

ОХ: Тогда что произошло с делом Ивана Голунова? Почему удалось добиться его освобождения и закрытия дела? Чем его ситуация отличается от десятков других подобных дел?

СД: Я бы не сказал, что случай Голунова категорически отличается от других. Существуют дела, по которым были мощные общественные кампании, добивавшиеся успеха. Было, если помните, дело Светланы Давыдовой, обвинявшейся в измене родине. Ее успели арестовать, но отпустили через неделю.  Были дела женщин из Краснодарского края, осужденных за смски, которые они отправили в Грузию [во время августовского конфликта] 2008 года. Когда их дела стали достоянием гласности, все они очень быстро были освобождены. Было дело Ильдара Дадина, который был освобожден по решению Конституционного, а затем Верховного суда . Такие дела бывают, но редко – при стечении благоприятных обстоятельств.

ОХ: Каких обстоятельств?

СД: Прежде всего, важна мощная общественная кампания. Также важно, чтобы несправедливость и необоснованность преследования была очевидна обществу. Важно, чтобы обвиняемый не был непосредственным врагом власти, чтобы дело носило локальный характер. По всем делам, о которых я сказал, кроме Дадина, эти три фактора имели место. В случае Дадина уж очень очевидна была необоснованность, неадекватность преследования: за четыре мирных, не наносящих никому вреда акций человека на три года посадили в тюрьму. Но мужество Дадина и мощная общественная кампания в его поддержку позволили и ему добиться освобождения. Но особенно вероятен такой исход для женщин. Российская власть достаточно патриархальна по своей психологии, и при прочих равных она с гораздо большей вероятностью освободит женщину, чем мужчину.

ОХ: Но разве расследования Голунова не представляли угрозу власти?

СД: Его расследования носят частный, инструментальный характер, фокусируются на конкретных сферах. Это не про Путина, и это не расследования ФБК. Даже то расследование, которое, как предполагается, послужило причиной его ареста, направлено не против высших эшелонов власти, а против достаточно высокопоставленных, но не главных людей в системе. Совершенно очевидно, что Голунов не враг государства. И по большому счету заинтересованности у Путина или Бастрыкина в том, чтобы посадить Голунова, не было. Вероятно, они об этой истории и не знали, пока не начались протесты. Здесь важную роль сыграли московские журналисты. Это одна из немногих групп, которая сочетает достаточную сплоченность, личные знакомства, способность мобилизации в поддержку друг друга с наличием информационного ресурса. В этом смысле они, наверное, вне конкуренции – никто больше в России не способен добиться столь мощного публичного эффекта. Корпоративная солидарность в сочетании с вопиющими ошибками следствия при фальсификации дела и отсутствием интереса в этом деле у верховной власти дали результат. Собственно, зачем Путину принимать на себя издержки за дело, бенефициарами которого окажутся какие-то генералы УФСБ по Москве и Московской области? И еще важный момент: власть в последний год демонстрирует некоторую уступчивость, в связи с тем что ее рейтинги падают, а потенциальная протестная активность растет. Власть явно опасается сделать локальное возмущение триггером массового протеста и иногда хитро уступает, по крайней мере по незначимым для себя вопросам.

 

 

ОХ: Как, по вашему мнению, относится к политзаключенным российское общество? Поддерживает их, соглашается с действиями власти или вообще не интересуется этой проблемой?

СД: Это довольно сложный вопрос, если говорить об обществе в целом, потому что, насколько мне известно, такие исследования общественного мнения не проводились. Но я полагаю, что в нынешних условиях люди зачастую просто не думают о судьбе политзаключенных. Это можно сказать и без исследований: люди не склонны думать о том, на что не могут повлиять. Общественные дискуссии о политзаключенных не ведутся. Мнения общества по этому вопросу, как и по другим вопросам, никто не спрашивает. Люди воспринимают репрессивную политику государства как некую данность. Но как показывают другие исследования последнего года, в обществе наблюдается смещения фокуса контроля на локальный уровень. Люди готовы предпринимать какие-то действия по узким, местным вопросам. В конечном счете Голунова защищали «свои». А за вселенское добро люди не готовы бороться просто потому, что понимают: у них никаких инструментов нет и способов добиться результатов тоже нет.

ОХ: Вы видите какую-то динамику общественного интереса в связи с тем, что количество политзаключенных заметно выросло?

СД: Мне кажется, что да, уровень внимания к теме политзаключенных и уровень поддержки политзаключенных растут. Если не в обществе в целом, то в активном продемократическом меньшинстве. Об этом можно судить по косвенным признакам – по краудфандингу «Медиазоны», по количеству людей, которые пишут письма политзаключенным, по числу публикаций в прессе.

ОХ: Что можно сделать для помощи политзаключенным и внутри России и за рубежом?

СД: Внутри России это распространение информации о политзаключенных, участие в публичных акциях в их поддержку. Это также материальная поддержка. Существуют  организации, в том числе «Мемориал», которые собирают и распределяют средства на помощь политзаключенным. Есть группы и ресурсы, такие как «ОВД-Инфо» и та же «Медиазона», которые распространяют информацию и собирают средства. Есть еще возможность писать письма политзаключенным, но она существует только в России, потому что в местах лишения свободы принимаются письма только на русском языке. Как неоднократно говорили освободившиеся, это очень важный психологический фактор поддержки. Более того, для администрации тех мест, где они отбывают наказание, демонстрация общественного внимания к человеку – важный сигнал, который его защищает. Что касается зарубежной поддержки, все эти факторы, за исключением писем, играют аналогичную роль.

ОХ: Как бы вы объяснили западным наблюдателям, почему им стоит интересоваться российскими политзаключенными и требовать их освобождения? Почему, условно говоря, их должна волновать судьбы 320 человек в России?

СД: Здесь можно говорить о неправомерном, нарушающем внешние обязательства российском законодательстве. Или о практике полной подконтрольности российских судов исполнительной власти. Или о ничтожном уровне оправдательных приговоров – 0,35% на 2018 год. Все эти все факторы требуют внешнего внимания, поскольку свидетельствуют о глубокой порочности всей российской системы власти. Но ведь дело не только, в конце концов, в нормах права или в гуманизме… Эти репрессии внутри страны развязывают руки путинскому режиму для более вольготных, агрессивных и бесконтрольных действий за рубежом. И в этом смысле можно представить и прагматичную заинтересованность других стран и международных организаций в том, чтобы проявить внимание к российским политзаключенным.

ОХ: Какие бы конкретные шаги вы бы рекомендовали для западных наблюдателей?

СД: Это могут быть информационные кампании и кампании солидарности как в поддержку конкретных людей, так и по поводу более общих проблем. Кроме того, у внешнего мира остаются санкционные инструменты – как минимум, персональные санкции против злостных нарушителей прав человека. Цель таких санкций не столько в том, чтобы исправить закоренелых нарушителей, заслуживающих внесения в «черный список», сколько в предупредительном сигнале. Чтобы каждый следующий российский судья и следователь понимал, что их действия не бесплатны, что преференции, которые они надеются получить будут как минимум частично компенсированы международными санкциями. Чтобы они понимали, что у них есть выбор и что когда-нибудь, когда все это закончится в России, внесение в такие анналы станет для них реальной угрозой.

 

*На момент публикации интервью.