Институт современной России

* Алина Полякова вошла в состав попечительского совета ИСР в июле 2019 г.

Ольга Хвостунова: На слушаниях в Конгрессе спецпрокурор Роберт Мюллер сказал, что русские продолжают вмешиваться в дела США, «пока мы тут сидим». Вы давно изучаете российские кампании по дезинформации. Каковы, по вашим наблюдениям, ключевые сферы этого вмешательства?  

Алина Полякова: Если говорить о публичной сфере, это в первую очередь продолжающиеся информационные операции. С 2016 года они идут в соцсетях – на платформах Facebook, Twitter, Instagram, YouTube и других. Это могут быть скрытые операции, осуществляемые через аккаунты, страницы или пользователей, чья связь с российскими структурами не очевидна, либо открытые, то есть проводимые официальными российскими медиаканалами, такими как RT, Sputnik и т.п. Манипулирование информацией – это первый вектор вмешательства.  

Второй вектор – кибероперации, о которых нам известно меньше, поскольку информация о них частично засекречена. Речь идет о постоянном тестировании и испытании на прочность правительственных сетей США, связанных с избирательной инфраструктурой (например, баз данных зарегистрированных избирателей) или относящихся к критически важной инфраструктуре (электросети и другие энергосистемы). Мы знаем, что подобные операции проводились не далее как в 2018 году и, скорее всего, продолжаются и сегодня.

Наконец, еще один вектор угрозы – это коррупция и незаконные финансовые операции,  дающие доступ, например, к [западным] культурным институтам, и открывающие возможности для влияния или давления. О таких операциях нам известно очень мало, поскольку лазейки, имеющиеся в американском законодательстве, позволяют незаконному капиталу и дальше [анонимно] попадать в США.

ОХ: Из сообщений в американских СМИ о российском вмешательстве следует, что угрозы серьезна, а ущерб, нанесенный США, огромен. Если отбросить в сторону риторику, какой на самом деле причинен ущерб?

АП: Прямой ущерб оценить очень сложно. Соблазн увидеть прямую логическую связь между двумя событиями и предъявить некое неопровержимое доказательство всегда велик. Однако все российские операции влияния крайне непрозрачны и запутанны, следы тщательно заметены. Поэтому приписать их кому-то конкретно и эффективно на них отреагировать очень сложно. Неоднозначность и непрозрачность здесь умышленны и стратегически важны.

ОХ: Можно ли говорить о том, что такие операции повлияли, скажем, на итоги президентских выборов 2016 года?

АП: Скорее всего, не повлияли. Но мы никогда не будем знать наверняка, потому эти операции преследовали иную стратегическую цель. Их цель состояла в том, чтобы попытаться расколоть американское общество, обострив существующие противоречия, внедриться в различные сетевые группы, построить отношения с их участниками и подтолкнуть их к определенным действиям в интересах российских структур. Во многом эти операции влияния напоминают стандартные практики КГБ, с той лишь разницей, что те происходили в реальном мире, а эти происходят в цифровом. И хотя сложно определить, какой именно ущерб они нанесли США, с большой долей уверенности можно сказать, что в рамках этих операций были приложены согласованные усилия для смещения фокуса общественного внимания на темы, [выгодные Кремлю]. И дело не только в том, как они повлияли на итог выборов. Эти операции были запущены для того, чтобы заставить людей сомневаться в существовании правды, объективной реальности как таковой, обрушив на них потоки ложной или тенденциозной информации и распространяя теории заговора. Это долгоиграющая стратегия: со временем такие операции начинают разрушать основополагающую для всех демократических обществ ценность – доверие.

ОХ: В этом конечная цель вмешательства Кремля?

АП: Это часть глобальной стратегии России, нацеленной на подрыв и ослабление гегемонии Запада и прежде всего гегемонии США. У западных обществ есть идеологические разногласия, но все мы демократии, и это нас связывает. Для Путина же демократическая модель представляет серьезную проблему, поскольку сама возможность реальной демократии в России – угроза его режиму. Мы часто говорим, что российские операции влияния направлены против [США]. Это действительно так, но в конечном счете они призваны служить внутриполитической цели Кремля – гарантировать сохранение режима через подавление демократических принципов и идей и лишение оппозиции возможностей противостоять режиму. Для достижения этой цели Кремль должен показывать, что демократия не работает, что она нестабильна, неэффективна и приводит к поляризации общества. Зачем в 2016 году в США Кремль стравливал между собой людей с противоположными политическими взглядами? Главным образом для того, чтобы создать впечатление полного хаоса и неразберихи и использовать эту картинку в пропагандистских целях внутри России.

ОХ: Почему Кремль уделяет столько внимания кампаниям по дезинформации?  

АП: Такие кампании очень эффективны и обходятся гораздо дешевле, чем создание чего-то нового, чем изобретение новых технологий, которые могли бы конкурировать с американскими. Россия не может соперничать с Америкой ни в военной сфере, ни в экономике, ни в том, что касается создания альянсов. Кремлю достался достаточно слабый расклад карт, но он при этом неплохо его разыгрывает. Российское руководство поняло, что с помощью инструментов гибридной, асимметричной войны можно добиться ощутимых результатов. Кремль считает, что пусть на это уйдет время, но Россия все еще может подорвать западную гегемонию в мире.  

ОХ: Насколько успешна стратегия Кремля сегодня?

АП: Игра Кремля достаточно маргинальна. Расовую поляризацию в США или раскол из-за отношения к мигрантам или на религиозной почве не были созданы Кремлем. Однако его действия обострили эти противоречия, на что указывают результаты исследования Оксфордского университета, которые показывают связь конкретных аккаунтов в соцсетях [с российским Агентством интернет-исследований]. Нам известно, чем эти аккаунты занимались в 2016 году. Например, внедрялись в определенные группы [в соцсетях], пытались войти в доверие к их участникам и радикализировать их, навязав обсуждение «экстремистских» тем. В группе Black Lives Matter (международное движение, выступающее против насилия в отношении чернокожего населения, – прим. ред.) российские тролли пытались переключить внимание с темы равенства на идею о том, что «белые люди относятся к черным как к рабам». То же самое они делали в группах белых националистов. Можем ли мы сказать, на какой процент российское вмешательство углубило эти разногласия? Не уверена, что это можно измерить. Мы знаем только, что Россия преследует именно такие задачи, которые, судя по всему, отвечают ее стратегическим интересам. Иначе зачем бы Кремль тратил на них деньги?

ОХ: В следующем году в США состоятся очередные президентские выборы. Что, на ваш взгляд, могут и должны предпринять американские власти, чтобы противостоять вмешательству России?

АП: Вообще говоря, до сих пор мы не сделали ничего. Единственное, что американское  правительство попыталось предпринять, – это повысить безопасность избирательной инфраструктуры: машин для голосования, баз данных для регистрации избирателей и пр. Насколько эффективны эти усилия, мы узнаем только на выборах. Но тем не менее, Министерство внутренней безопасности инвестирует в это дело. Главная проблема –отсутствие общеправительственной стратегии борьбы с угрозой иностранного вмешательства. Непонятно, кто должен заниматься этим вопросом в правительстве или в Конгрессе. По-настоящему – этим не занимается никто. Как только мы начинаем глубже вникать в то, как следует бороться с дезинформацией, очень быстро всплывают вопросы, связанные со свободой слова, неприкосновенностью частной жизни, рекламой, регулированием соцсетей. Дискуссия скатывается к обсуждению точечных проблем, у которых нет идеального решения.

Тем не менее мы еще многое можем сделать. Одна из главных рекомендаций – создать новый орган или центральное управление (неважно, как оно будет называться), которое взяло бы на себя координацию работы различных ведомств, таких как Министерство обороны и Министерство внутренней безопасности, и реализацию стратегии, которая бы определяла, как и когда власти США должны отвечать на кампании по дезинформации. Мы до сих пор этого не сделали. На уровне Конгресса можно было бы провести инициативу, аналогичную принятому в ЕС «кодексу поведения» [при борьбе с дезинформацией]. Соцсети согласились следовать этому кодексу в Европе на добровольных началах. А мы, опять-таки, таких шагов не предприняли. Кроме того, Конгресс мог бы заставить компании быть более прозрачными.

ОХ: Операторов соцсетей?  

АП: Да, операторов соцсетей, но и другие технологические компании. Большинство компаний – например, Amazon – собирают огромные объемы персональных данных о пользователях, которые могут быть использованы в низких целях. Те, кто имеет доступ к такой информации, могут стратегически выстраивать отношения с целевой аудиторией. Они могут таргетировать пользователей, чтобы продать им продукт – к примеру, обувь – или чтобы «продать» им идеи и месседжи. Конечно, сами компании не являются врагом. Демократическому миру нужно предпринимать совместные усилия во всех сферах – частной, публичной, в секторе гражданского общества. Каждый должен делать что-то в рамках своей сферы. И через такую совокупную деятельность мы сумеем выработать достойный демократический ответ. Он всегда будет в определенном смысле децентрализованным и несколько нескоординированным, поскольку мы не авторитарная страна. Какие-то шаги может предпринять правительство США, что-то может сделать Конгресс, а что-то – американская бюрократия, но этого будет недостаточно. Необходим подход, основанный на участии всего общества. 

ОХ: Что США могут реально сделать в условиях нынешнего политического климата, с учетом токсичности темы об отношения администрации Трампа с Россией и текущей процедуры импичмента? Или же нужно ждать результатов следующих выборов президента?

АП: Безусловно, политическая ситуация и политический климат вокруг российской операции влияния – крупнейшие проблемы. Если бы президент [Трамп] проявил политическое лидерство в этом вопросе, ситуация была бы совсем иной. Президент воспринимает любую дискуссию об иностранном вмешательстве либо как атаку на его легитимность, либо не считает такое вмешательство проблемой. Он, похоже, готов был принять помощь от иностранных лидеров и правительств, причем неоднократно. Это огромный ограничитель и основная причина, почему в США до сих пор нет общеправительственной стратегии [в отношении иностранного вмешательства].

ОХ: В вашем недавнем докладе, посвященному борьбе с дезинформацией, отмечается, что Европа стала лидером в разработке ответа на российское вмешательство. Почему? В чем ее ключевое отличие от США?

АП:  На мой взгляд, в Европе есть лидерство. Франция, например, столкнулась с аналогичной проблемой – российской операцией влияния, направленной на подрыв избирательной кампании Эмманюэля Макрона в 2017 году. После того как французское правительство осознало, что проблема может стать хронической, оно попыталось разработать и провести в жизнь закон по сдерживанию таких операций. Это не идеальный закон – и до сих пор ни одна европейская страна не выработала идеального решения, но они по крайней мере пытаются. В Германии усилия в этом направлении во многом были продиктованы озабоченностью по поводу защиты частной жизни – там это очень серьезный вопрос. Поэтому Германия приняла закон, позволяющий пользователям жаловаться на контент, связанный с экстремизмом, разжиганием ненависти и пр. 

Но ключевым отличием между Европой и США является Первая поправка к Конституции США (гарантирует свободу слова, собраний, вероисповеданий и т.п., – прим. ред.), трактовка которой очень широка. В Европе такого нет. Там есть, конечно, свобода слова, но она отнесена в другую правовую категорию. В США высказывания, разжигающие ненависть, защищены правом на свободу слова, чего нет в Европе. В итоге, у европейских лидеров больше возможностей для контроля и модерации контента, чем у США. Более того, Евросоюз, который видит себя в роли Великого Регулятора, предпринял шаги к усмирению соцсетей при помощи регламента по защите персональных данных (GDPR), ограничивающего возможности операторов по их использованию. Иными словами, между Европой и США есть правовые, культурные и политические различия. Не все, что сделала Европа [для решения проблемы российского вмешательства], работает хорошо, но в Евросоюзе гораздо больше желания и намерения быть лидером в цифровой политике. А США теряет позиции в этом вопрос из-за отсутствия политической воли.