Институт современной России

Григорий Асмолов, PhD, — научный сотрудник Королевского колледжа Лондона, стипендиат фонда Леверхальма. Начал карьеру в качестве журналиста, работал в «Коммерсанте» и «Новой газете». Принимал участие в проекте «Эхо Рунета» международного сообщества Global Voices Online. В 2010 году Асмолов был одним из создателей «Карты помощи» — инновационной краудсорсинговой платформы для координации помощи пострадавшим от природных пожаров в России; проект получил «Премию Рунета». В своей научной работе Асмолов исследует, как информационные технологии опосредуют отношения между государством и гражданами в кризисных ситуациях. 

 

Пять этапов развития Рунета

Яна Гороховская: Что вообще такое Рунет и откуда взялось это понятие?

Григорий Асмолов: Случаи, когда для национального сегмента интернета придумывается специальное название, очень редки. На постсоветском пространстве есть похожие структуры локального интернета, но при этом нет ни UKNet, ни USNet. Рунет часто становится предметом исследований, авторы которых пытаются понять, что характеризует его в первую очередь — общий язык, связь с определенной страной или ведущая роль эмигрантов в его развитии.

Рунет представляет собой прежде всего социокультурную и политическую конструкцию. Российский интернет стал Рунетом в ответ на различные социальные и политические вызовы, с которыми Россия столкнулась в 1990-х. Люди нуждались в альтернативном культурном пространстве, альтернативных инструментах политической организации, альтернативных медиа. Рунет как социальное воображаемое дал им это.

Роль российского интернета постоянно менялась вместе с социально-политической средой в стране. В нашем с Полиной Колозариди (интернет-исследователем и преподавателем Высшей школы экономики. — Прим. ред.) исследовании мы определили пять этапов развития Рунета. В самом начале в нем доминировали представители технологической элиты, люди, которые умели писать код, когда доступ к интернету был ограничен. Затем, с появлением «Живого Журнала» (LiveJournal) он трансформировался в культурное пространство. Писатели, деятели культуры, журналисты стали ведущей силой в онлайне. В 2000-х Рунет стал средой для новых и альтернативных медиа, а затем — пространством для различных форм политической мобилизации, возникавших в период кризисов, таких как лесные пожары в 2010 году или выборы в Думу в 2011-м. На этом этапе государство пыталось установить контроль над Рунетом, поскольку он уже перестал быть просто альтернативным пространством и превратился в источник политической угрозы. Не совсем правильно описывать развитие Рунета линейно, ведь технологические, политические, культурные и медийные силы продолжают конкурировать между собой и влиять на то, какую роль Рунет играет в обществе.

В последние годы мы с коллегами отмечаем новую трансформацию Рунета, связанную с популярностью платформ и онлайн-сервисов, не имеющих специфического социально-культурного значения, таких как Yandex, Mail.ru, Avito.ru. Они являются частью глобального тренда, суть которого — в возрастающей роли информационных технологий во всех аспектах нашей жизни. Увеличивается расхождение между статусом Рунета как уникального альтернативного пространства и ролью информационных технологий в повседневной жизни. Мы с Полиной [Колозариди] полагаем, что государственное регулирование, направленное на решение социально-культурных и политических проблем Рунета, в действительности может активизировать борьбу за его выживание. По сути, государство своими усилиями по регулированию Рунета вновь подтверждает его уникальный социально-политический статус.

 

«Политика невидимости» и COVID-19

ЯГ: Вы отмечали, что различные кризисные ситуации (природные катастрофы, террористические атаки, конфликты) стимулировали развитие цифровых технологий в России. Какими эти технологии были раньше?

ГА: Кризисные ситуации — это стресс-тест для государств, обществ и традиционных институтов, независимо от характера политического режима. Однако в мире с этими ситуациями справляются по-разному. В России действия государства в условиях кризиса можно охарактеризовать как «политику невидимости». Изначально это понятие было предложено [исследователем коммуникаций] Ольгой Кучинской применительно к реакции [государства] на чернобыльскую катастрофу. [Оно предполагает, что] лучшая реакция на кризис — его замалчивание. Информационные технологии потенциально могут ограничить возможности сокрытия государством информации о кризисах. Главная ценность информационных технологий состоит в повышении прозрачности вокруг кризисных ситуаций. Ответ на лесные пожары 2010 года был примером такой повышенной прозрачности. Государство уверяло, что все под контролем и масштаб бедствия незначителен. В то время очень популярной частью Рунета был «Живой Журнал», и многие блогеры поехали в охваченные стихией районы, чтобы увидеть все своими глазами и сообщить о реальном ущербе и жертвах.

Информационные технологии помогают также добиться подотчетности государства. Рунет позволил людям требовать ответа от властей, ведь [настоящий] масштаб кризиса был гораздо больше, чем сообщали подконтрольные государству СМИ. Когда стало понятно, что традиционные институты не предпринимают адекватных ситуации мер, люди смогли самоорганизоваться через краудсорсинг. Краудсорсинг представляет собой мобилизацию человеческих ресурсов посредством цифровых технологий для решения различных задач; в данном случае — для борьбы со стихией и оказания помощи нуждающимся. Мы видим, что информационные технологии повышают прозрачность, помогают обеспечить подотчетность власти и предлагают альтернативную модель управления в тех случаях, когда государство оказывается неспособно урегулировать кризис.

Ответные меры на летние пожары 2010 года стали важным примером мобилизации через цифровые технологии. Одним из инструментов, упростивших эту мобилизацию и сделавших более эффективной борьбу со стихией, был проект «Карта помощи». Он не только собирал информацию о пожарах и потребностях людей, но и распределял имеющиеся ресурсы наиболее эффективным образом с помощью группы оффлайновых добровольцев. С точки зрения российских властей, инициативы, предложенные в сети, показали, до какой степени интернет может выйти из-под контроля государства. Они также продемонстрировали, что главная политическая угроза исходила не от самих пожаров, а от независимой мобилизации, обнажившей неспособность государственных институтов адекватно реагировать на кризисные ситуации. [Стало очевидно, что] технологии, возникшие в ответ на этот кризис, могут использоваться и для политической мобилизации. Так, проект Алексея Навального «РосЯма», занимавшийся мониторингом состояния российских дорог, и проект движения «Голос» «Карта нарушений», отслеживавший нарушения на выборах, использовали наработки «Карты помощи». 

В итоге российские власти стали думать о том, как взять под контроль кризисную мобилизацию, чтобы минимизировать исходящую от нее политическую угрозу. Одним из возможных решений могло стать создание легальной структуры для контроля волонтеров, которая бы ограничивала независимую мобилизацию, однако было ясно, что единственный эффективный способ — разработка подконтрольных государству онлайн-инструментов. После 2010 года мы наблюдали появление новых государственных платформ с возможностью регистрации и мобилизации волонтеров. Первой такой платформой стал сайт «Доброволец.рф», разработанный при участии МЧС. 

ЯГ: Привела ли пандемия COVID-19 к созданию каких-либо цифровых инноваций?

ГА: В ситуации пандемии отчетливо высветился эффект прозрачности информационных технологий как в России, так и в остальном мире. Развитие мониторинговых платформ (dashboard platforms), позволяющих быстро получать информацию о распространении вируса и количестве жертв, — глобальный инновационный тренд. Первая такая платформа была создана Университетом Джонса Хопкинса и стала чрезвычайно популярной. В то же время, несмотря на высокую степень прозрачности, часть поступающей информации об уровне смертности все еще вызывает сомнения.

Российские власти весьма преуспели в контролировании кризисной мобилизации. «Добро.ру» — волонтерский портал, созданный при поддержке властей и ставший основным инструментом федеральной кампании #МыВместе. Этот проект мобилизации волонтеров упоминается практически в каждом выпуске новостей. Нет ничего плохого в том, что люди решают стать добровольцами во время кризиса. Однако за счет этого централизованного инструмента власти получают монополию на кризисную мобилизацию — я называю это «вертикальным краудсорсингом». Взяв под свой контроль инструменты мобилизации, вы можете решать, как использовать эти ресурсы. Можете контролировать масштабы мобилизации людей и ее цели. Можете сделать так, чтобы эта мобилизация была связана с властью и не оспаривала авторитет государства. Получив контроль над мобилизацией, вы можете минимизировать политические риски, связанные с кризисом. Инициативы снизу по-прежнему есть, примеры тому — COVIDарность и проект [#взаимопомощь] Егора Жукова, которые ориентированы на развитие взаимопомощи. Однако волонтерские проекты подвергаются информационным атакам со стороны провластных СМИ — за то, что носят политический характер, или финансируются [Михаилом] Ходорковским, или преследуют цель подорвать авторитет государства. Государство же всячески стремится ограничить влияние независимых проектов.   

ЯГ: Насколько успешно российское государство применяет цифровые технологии для борьбы с эпидемией? 

ГА: С точки зрения снижения политических рисков кризисной мобилизации, российские власти достигли определенных успехов. С другой стороны, опыт других стран показывает, что гиперлокальные самоорганизованные проекты взаимопомощи, которые используют простые инструменты вроде WhatsApp или Facebook, гораздо лучше удовлетворяют потребности людей во время кризиса. Такие структуры отличаются гибкостью и позволяют людям менять свои задачи или выполнять множество задач одновременно. Вертикальный краудсорсинг распределяет роли между участниками, не давая им возможности менять задачи. Устойчивость общества в кризисное время достигается не за счет вертикального краудсорсинга, а за счет поддержки самоорганизации на местах.

Однако мобилизация не единственный аспект цифровых инноваций. Есть также технологии, связанные с информированием о рисках. К примеру, московские власти в самом начале кризиса стали использовать Telegram для распространения информации и инструкций о том, как вести себя во время эпидемии (несмотря на то что Telegram официально заблокирован в России). Также Telegram использовался для координации действий по возвращению российских граждан из других стран. 

Кроме того, российские власти разработали ряд инструментов для отслеживания и контроля перемещения людей, чтобы обеспечить соблюдение карантинных мер. Это делалось в основном на базе существующей инфраструктуры порталов муниципалитетов и информационных систем электронного правительства. Подобные инновации используются во многих странах, однако политическое мышление, которое стимулирует их развитие в России, сильно отличается. К пользователям относятся прежде всего как к объектам контроля, а не как к субъектам диалога и сотрудничества. Такие приложения гораздо менее безопасны с точки зрения сохранности личных данных. Они бесцеремонно вторгаются в частную жизнь, нарушая права граждан. Именно поэтому, в отличие от большинства других стран, в структуру этих приложений встроены штрафы. Наконец, техническая реализация таких приложений, по-видимому, слабее, чем в других странах. Вот почему в контексте России они часто ассоциируются с «цифровым концлагерем». 

 

Российское государство vs цифровые инновации

ЯГ: В последнее время мы наблюдаем появление в России новых технологий, направленных против существующей политической системы. Известный пример — так называемый «политический Uber»,технология, разработанная оппозицией во время муниципальных выборов в Москве в 2017 году и упростившая либеральным кандидатам участие в избирательной кампании. Насколько власти готовы противостоять таким политическим инновациям?

ГА: Инновации такого рода — серьезный вызов для государства. Реакцию на него можно было наблюдать в ходе московских протестов в августе 2019 года. Когда власти поняли, что избирательная кампания вышла из-под контроля, им пришлось прибегнуть к репрессивным методам, чтобы ограничить и ужесточить правила проведения выборов. Динамика политических инноваций такова, что, если они используются оппозицией, возникшие проблемы государство решает как с помощью традиционной силы (полицейского контроля, новых законодательных ограничений), так и других форм цифровой инновации. Реакция власти на муниципальные выборы в Москве показала, что государство еще не выработало комплексного решения и вынуждено было использовать традиционные методы контроля, которые вызвали протесты, снова задействовавшие инновации.  

Протесты хорошо иллюстрируют эту гонку инноваций. Власти часто преуменьшают масштаб протестных акций. Независимые организации, такие как «Белый счетчик», стремятся предоставить достоверные данные о числе участников митингов. Чтобы показать реальный масштаб протестов, активисты в Москве стали использовать дроны. В ответ на это был принят закон, фактически запретивший использование беспилотников, а спецслужбам разрешили сбивать дроны с помощью огнестрельного оружия. Государство всегда немного отстает в плане применения цифровых технологий. Однако рано или поздно оно предлагает решения, которые, в свою очередь, стимулируют оппозицию создавать новые технологии. Это непрерывная гонка инноваций. 

ЯГ: За последние десять лет в России был принят ряд законов, направленных на регулирование поведения пользователей в сети. Эти законы позволяют государственным органам блокировать определенную информацию и предоставляют им доступ к пользовательским данным. В ноябре 2019 года вступил в силу закон о «суверенном интернете», создавший правовую базу для возможной изоляции России от Всемирной сети. Чем объясняются попытки российских властей регулировать интернет? 

ГА: Подход к интернету изменился после протестов 2011-2012 годов. Российские власти осознали, что интернет не просто еще одна технология, а пространство, в котором формируется политическая жизнь страны. Если вы следите за официальным дискурсом, то могли заметить, как сильно он изменился в последние годы: в своих ранних заявлениях Путин говорил о необходимости защищать свободу в интернете (представая практически борцом за свободу в сети), а сегодня называет интернет иностранной угрозой и поддерживает идею создания «суверенного Рунета». [Власти] понимают, что интернет надо контролировать, но создать механизмы контроля в пространстве, которое изначально задумывалось свободным, весьма сложно. В этом смысле российский интернет отличается от китайского [файрвола], где механизмы государственного контроля с самого начала были составной частью инфраструктуры. В России в силу исторических, культурных и политических обстоятельств 1990-х интернет развивался как альтернативное свободное социально-политическое и культурное пространство. Вот почему российские власти экспериментируют с многомерным подходом к контролю над Рунетом, предусматривающим не только специальное законодательство, или технологии, или контроль над инфраструктурой, или сбор данных, или мониторинг, но и развитие инновационного потенциала государства для наращивания его присутствия и влияния в сети. 

Концепция «суверенного интернета» является результатом этой многомерности. Она предполагает, что масштаб контроля над национальным киберпространством должен быть таким же, как и над физическим пространством. Тем не менее мы видим большой разрыв между правовым и политическим видением и [его] техническим воплощением. Этот закон [о «суверенном Рунете»] — элемент наращивания потенциала для усиления контроля власти над киберпространством.

 

Рунет и конфликт

ЯГ: Вы изучали онлайновое взаимодействие в рамках российско-украинского конфликта и пришли к выводу, что цифровые платформы способствуют как социализации внутри конфликта, открывая возможности для участия в нем, так и его интернализации, делая его частью повседневной жизни пользователя. Каковы последствия этих процессов? 

ГА: Взаимосвязанная природа украинского и российского общества и способность людей к горизонтальному общению ставят под сомнение то, как Украина изображается в российских СМИ или официальных нарративах. Мы видим, что в ответ на эту проблему задействуются различные тактики дезинформации, компьютерной пропаганды и фейковых новостей. Но роль интернета не ограничивается влиянием на восприятие конфликта. Мы также видим, как интернет используется для вовлечения в конфликт. Это процесс облегчился благодаря характеру новой информационной среды. Если раньше потребление новостей и личное взаимодействие были разделены, теперь мы наблюдаем интеграцию СМИ и нашего личного общения. Эти связи создают возможности для государства, позволяя ему проникать на личный уровень социальных взаимодействий — нашу онлайн-коммуникацию — и «отравлять» их информацией, связанной с конфликтом или политическими проблемами. Таким образом государство может усиливать политические разногласия и формировать личное взаимодействие. На примере обеих сторон конфликта мы видим усиление его значимости в личных социальных взаимодействиях, поскольку информационные технологии не только информируют, но и вовлекают людей в конфликт.

ЯГ: Насколько подход российского государства к американской политике и попыткам повлиять на нее при помощи онлайн-пропаганды отличается от подхода к Украине?

ГА: В обоих случаях стратегия основана на манипулировании существующими уязвимостями. Разница в том, что российское и украинское общество в значительной степени находятся в общем языковом пространстве. Украинский язык важен для украинского общества, но многие украинцы понимают русский и говорят по-русски. Есть общая история, общие социальные, профессиональные и образовательные связи между двумя странами. Создать разногласия между странами, которые и так близки друг к другу, имеют общую историю, достаточно сложно. Существуют разные теории о роли интернета в конфликте. Некоторые специалисты считают, что контакты способствуют разрешению конфликтов, поскольку исключают возможность представить другую сторону врагом. Но есть и другое мнение: интернет глубже вовлекает людей в конфликт.

На мой взгляд, цифровые инновации способствуют участию в конфликте. Речь идет не только о потреблении новостей о конфликте, но и об их распространении и генерации. Среди результатов этого процесса — разобщение и неприязнь. Информация о конфликте не только формирует восприятие реальности, но и разрушает социальные связи между двумя странами. Присутствие конфликтов в повседневной жизни нарастает. Сначала мы начинаем судить людей, и часто, в зависимости от их позиции по Крыму или другим вопросам, конфликт становится основной точкой отсчета при принятии решений о социальных связях. Чем больше людей вовлечено в конфликт через цифровые инновации, тем более активно конфликт усваивается и превращается в часть  когнитивной структуры.

ЯГ: Недавно Владимир Путин подписал закон, запрещающий действующим военнослужащим иметь при себе смартфоны. До этого их сообщения в соцсетях помогали расследовательским проектам, таким как Bellingcat, при освещении военных действий в Украине и Сирии. Как информационные технологии влияют на журналистские расследования?

ГА: У нас с профессором Стивеном Ливингстоном из Университета Джорджа Вашингтона есть проект, в рамках которого мы изучаем роль цифровых инноваций в расследованиях по открытым источникам. Мы видим, например, что технологии позволяют задействовать новые формы сбора и анализа данных, ведут к появлению нового типа игроков — Bellingcat, Conflict Intelligence Team, InformNapalm, — а также открывают возможности для сотрудничества между новыми и традиционными участниками.

Но если проанализировать структуру сотрудничества между этими субъектами, мы увидим, что расследования по открытым источникам преследуют разные мотивы. Так, согласно нашему анализу, Conflict Intelligence Team в основном освещает проблему погибших российских военных в Сирии и Украине. Их главный мотив — привлечь государство к ответственности за то, как российские политики используют военных в своих целях.

InformNapalm — группа, которая считает себя частью украинской военной силы. Они в основном сосредоточены на выявлении присутствия российских военных на территории Украины и доказывают значимость официального участия России в конфликте. Такие расследовательские проекты — менее желательные партнеры для традиционных СМИ, потому что их мотивы воспринимаются как потенциально предвзятые. Существуют также такие группы, как Forensic Architecture, базирующаяся в Голдсмитском колледже Лондонского университета, которые разработали уникальные инновационные подходы для поддержки расследований, опираясь на современные технологические и методологические инструменты. Если проект не имеет отношения к конкретной стране или конфликту, традиционным журналистам легче с ним сотрудничать.

Некоторые правительства пытаются ослабить возможности новых субъектов по проведению расследований. Одна из основных тактик — подрыв авторитета. В случае со сбитым малазийским боингом MH17 российские власти разрушить доверие к Bellingcat, утверждая, что проект спонсирует Джордж Сорос, и упирая на то, что это ненадежный и непрофессиональный источник. То есть это попытка дестабилизации новых расследовательских структур. Россия и другие страны также пытаются ослабить способность таких структур собирать информацию — например, ограничивая информацию общего доступа. Поэтому и появляются новые правила для российских военных относительно использования мобильных телефонов и геолокации — чтобы предотвратить размещение в соцсетях информации, которая впоследствии может быть использована в расследованиях по открытым источникам. 

Подход к борьбе против таких расследований многомерен. Это подрыв доверия к источникам, создание иного нарратива (часто прибегая к визуальному ряду, характерному для расследований по открытым источникам), ограничение доступной информации и разработка законов, позволяющих маркировать независимые расследования как «фейковые новости».