Не знаю ни одного серьезного историка – ни русского, ни западного, который усомнился бы в том, что, не ввяжись Россия в августе 1914 года в мировую войну, судьба ее сложилась бы совершенно иначе. Впрочем, этот редчайший среди историков консенсус объясняется просто: представьте себе Россию XX века без всего, что принесла ей эта роковая война – Россию без большевистской революции, без гражданской войны, без cталинского террора, и, вполне вероятно, без разрушительного германского нашествия (победа Гитлера в Берлине была в решающей степени спровоцирована как раз большевисткой революцией). Представьте – и спорить станет не о чем.
Тем более странно на фоне такого консенсуса, что никто из историков не задал себе вопроса: зачем ввязалась Россия в эту войну? Связанный с нею смертельный риск был очевиден многим современникам. Тем не менее, предостережения дальновидных государственных людей, включая своих собственных премьер-министров, были пропущены мимо ушей. Так зачем же ввязалась Россия в эту войну, если, как говорят американцы, she didn't have a dog in this fight – не за что ей было воевать?
Не только никто тогда России не угрожал, но и ясно было, что война положит конец замечательному экономическому подъему, начавшемуся после революции пятого года, и сорвет первый за десятилетия фундаментальный проект перестройки страны, разработанный Витте и Столыпиным. Проект, обещавший России решающий экономический прорыв, воистину уникальный шанс – выйти из аутсайдеров в лидеры тогдашней Европы. Столыпин (премьер до 1911 года) был настолько уверен в успехе своего плана, что сказал однажды: «Дайте мне 20 лет мира, и я реформирую Россию». Но, вместо этого – никчемная, катастрофическая война. Значит, должна была иметься весомая причина, заставившая тогдашнюю российскую элиту пренебречь как блестящими экономическими перспективами, так и политическими рисками. Но какая?
Меня спрашивают: не глупо ли было тратить годы жизни в поисках ответа на этот вполне академический по нашим временам вопрос? Ведь упомянутым cобытиям почти сто лет, назад ничего не вернуть. А что могло бы случиться, повернись история по-другому, это для наших современников, в том числе историков, вопрос праздный. Разве что Юрий Михайлович Лотман считал иначе: «Современного историка, – писал он, – начинают интересовать не только события сами по себе, но и на фоне нереализованных возможностей", где «непройденные дороги – такая же реальность, как и пройденные». В результате «Клио, муза Истории, предстает не пассажиркой в поезде, катящeмся от одного пункта к другому, а странницей, идущей от перекрестка к перекрестку [или, говоря языком ИНСОРа, от развилки к развилке] и выбирающей путь».
Красиво. И мне, конечно, лестно иметь союзника калибра Лотмана. Однако мы с ним в ничтожном меньшинстве. Для большинства же что было, то было и быльем поросло, а «непройденные дороги» относятся к жанру научной фантастики. Для нас же с Лотманом «непройденные дороги» = лишь «нереализованные возможности», которые при другой комбинации политических сил на одной из грядущих развилок вполне могут быть реализованы. Особенно, если мы будем знать, что именно помешало реализовать иx на предыдущих развилках. Другими словами, для большинства история есть лишь наука о прошлом. Для нас же с Лотманом она еще и наука о будущем.
Общепринятое объяснение вступления России в европейскую войну состоит в том, что хотя ей непосредственно никто не угрожал, угрожали ее союзникам – Франции, в которую готова была вторгнуться Германия, и Сербии, которой предъявила унизительный ультиматум Австро-Венгрия. Такой, видите ли, благородный, рыцарский мотив – лояльность союзникам. Тут, однако, сразу же возникают два очень серьезных вопроса:
– Во-первых, вступление России в войну из рыцарских побуждений было для нее предприятием заведомо гибельным. Ни минуты не сомневались в этом ни бывший (до 1906 года) премьер Сергей Витте, ни сменивший его Петр Столыпин, ни сменивший Столыпина Владимир Коковцoв. Более того, это было очевидно всякому здравомыслящему человеку. Вот что записала в дневнике Зинаида Гиппиус: «Для нас, людей не потерявших человеческого здравого смысла, одно было ясно – война для России, при ее современном политическом положении, не может кончится естественно, раньше конца ее – будет революция. Это предчувствие, более это знание разделяли с нами многие». Ленин, тоже не последний человек в вопросах международной политики, до последнего дня не верил, что царь подарит революции такой шанс. Предполагает, иначе говоря, общепринятое объяснение, что роковое решение принято было царем и элитой России просто по глупости. Правдоподобно это по-вашему?
– Во-вторых, союзники, во имя которых якобы пошла на такой смертельный риск Россия, были липовые, всегда готовые при случае ее предать, и уже поэтому не стоящие такой страшной жертвы. Ведь та же Сербия, обиженная в канун войны Австро-Венгрией, совсем еще недавно состояла – на протяжении целых 15 лет! – в военном союзе со своей нынешней обидчицей. В союзе, направленном против России.
В 1913-ом (всего за год до войны) Сербия внезапно напала в союзе с Турцией, Румынией и Грецией на славянскую православную Болгарию, выставив Россию на всесветное посмешище. Как доносил российский военный атташе в Афинах, "разгром Болгарии коалицией неславянских элементов, с помощью ослепленной своими мелкими интересами и близорукостью Сербией, рассматривается здесь как полное крушение российской политики на Балканах". Право, нужно слишком плохо думать о российских политиках, чтобы поверить, что они пошли бы на фатальный риск ради такой Сербии.
О лояльности России второй союзнице исчерпывающе свидетельствует такой малоизвестный, но выразительный эпизод: 1 августа 1914 года князь Лихновский, немецкий посол в Лондоне, телеграфировал кайзеру Вильгельму, что в случае русско-германской войны Англия готова не только остаться нейтральной, но и гарантирует нейтралитет союзницы России Франции. Обрадованный кайзер тотчас же приказал начальнику генштаба Мольтке перебросить все силы на русский фронт. Но педантичный фельдмаршал ответил, что поздно: машина заведена, германские дивизии сосредоточены на бельгийской границе и ровно через 6 недель они, согласно плану Шлиффена, будут в Париже. Выходит, что от соблазна оставить Россию наедине с германской военной машиной спасла ее союзницу вовсе не лояльность, а догматизм немецких генералов.
Сложите все это вместе и вы увидите, что общепринятое объяснение трещит по швам – ничего оно не объясняет. Не бывает в международной политике рыцарства. Не из-за лояльности союзникам ввязалась в роковую войну Россия, а из-за чего-то, что было для ее элиты важнее всех этих надуманных расчетов. Так из-за чего же?
Как ни странно, намного ближе подводят нас к истинной причине коллективного самоубийства российской элиты размышления тогдашних философов, мало что смысливших в политике, но куда лучше позднейших историков разбиравшихся в действительных побуждениях элиты. Вот что думал об этой войне несомненный западник Николай Бердяев: «Я горячо стоял за войну до победного конца, и никакие жертвы не пугали меня. Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада, и что России выпадет в этом решении центральная роль». А вот как описывает позицию оппонентов Бердяева известный знаток славянофильских древностей С.С. Хоружий: «Конфликт между ведущими державами Запада означал для славянофилов явное банкротство его идеалов и ценностей и с большим вероятием начала его (Запада) конца. Напротив, Россия стояла на пороге светлого будущего, роль ее в мировой жизни и культуре должна был стать главенствующей. Ex Oriente lux, провозгласил Сергий Булгаков. Теперь Россия призвана духовно вести европейские народы. Крылатым словом момента стало название брошюры Владимира Эрна "Время славянофильствует".
С точки зрения прогностической это был откровенный вздор – Россия "на пороге светлого будущего", когда оставалось ей лишь три года до гибели, и очередное видение «начала конца Запада», когда ему предстоялa долгая жизнь. Зато с точки зрения представлений тогдашней элиты о должном месте России в мире (пусть иррациональных, но психологически могущественных), все здесь было точно. России предстояло вернуть себе центральную роль в решении судеб мира – правильно догадался Бердяев. Она претендовала на главенство в Европе – прав был Булгаков. Обратите внимание, что западник Бердяев и славянофил Булгаков говорили практически одно и то же. И то, о чем они говорили, как раз и было причиной, ради которой согласна была на любой риск элита тогдашней России.
Как сложились у российской элиты такие фантастические представления? Отчего западники и славянофилы заговорили вдруг на одном языке? Этому посвящена львиная доля третьего тома моей трилогии: именно таким образом, полвека спустя, причудливо отразилось в сознании русских мыслителей и политиков страшное национальное унижение, которое пережила страна в середине XIX века – после того, как, капитулировав в Крымской войне, изгнана была Россия со сверхдержавного Олимпа.
Россия – победительница Наполеона. Россия, в отличие от Америки освободившая рабов без кровавой гражданской войны. Россия, чье первенство было отнято у нее вероломно (Федор Иванович Тютчев назвал это "беcпримерной гнусностью"), и раньше или позже должно было настать время вернуть его. В августе 1914 года оно настало.
Тем же, чем для философов было вернуть России «главенствующую роль в мировой жизни и культуре», для политиков было отнять, наконец, у турок черноморские проливы и Константинополь, о чем русские государственники мечтали еще со времен Екатерины и на чем сломал себе зубы Николай I. Уже и крест заказали для храма Святой Софии (который полтысячелетия как служил центральной мечетью Стамбула), цитировали вдохновенные стихи Тютчева:
И своды древение Софии
В возобновленной Византии
Вновь осенят Христов алтарь.
Пади пред ним, о царь России, –
И встань, как всеславянский царь.
Российских философов и политиков обуревала одинаковая жажда реванша – «фантомный наполеоновский комплекс», как назвал я его в трилогии. Недоброжелатели, пожалуй, назвали бы его комплексом национальной неполноценности. Из-за него, из-за этого комплекса и ввязалась Россия в европейскую войну.
Можно понять недоумение замечательного британского историка Доминика Ливена: «С точки зрения холодного разума, ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над проливами ни в малейшей степени не оправдывают фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну». Все верно. Вот только где было взять тогдашней российской элите холодный разум, способный это понять?
Возвращаясь к реалиям XXI века, трудно не заметить и то, что изменилось в представлениях российской элиты о мире за истекшее, трагическое для страны столетие, и то, что осталось в них прежним. Нет, Россия больше не претендует на «центральную роль в мировой жизни и культуре». Слишком уж комично, выглядело бы, согласитесь, если б претендовала. Но холодного разума у ее элиты, похоже, не прибавилось и претензии на «особый путь в человечестве» и на собственную имперскую «цивилизацию» тоже никуда не делись.
Комплекс пережил и катастрофическое превращение Росии в СССР, и крушение СССР. И снова сыграл решающую роль на второй развилке ХХ века, в 1989-1993.
