Был у меня когда-то оппонент, не то чтобы очень серьезный, но очень скандальный. Я жил тогда в Беркли, в штате Калифорния, а Михаил Агурский — так звали оппонента — был ведущим советологом в Израиле.
В ту пору ристалищем, на котором скрещивали идейные мечи «global Russians», служило «Новое русское слово» в Нью-Йорке. Теперь оно захирело, но тогда, в 1970-80е, судьбы пишущей братии вершил редактор НРС. Он благоволил Агурскому. Я же на страницах этого издания служил «мальчиком для битья».
В «Новом русском слове» Агурскому благоволили не случайно: он был фаворитом самого громовержца Александра Исаевича, бдительно следившего из своего замка в Вермонте за тем, чтоб в рядах эмигрантских литераторов не было никаких «уклонов». Я же числился в «уклонистах» — еще бы, спор шел о дорогом сердцу Солженицына русском национализме. А израильтянин Агурский [cын американского коммуниста, приехавшего в СССР и репрессированного в 1937 году — прим. ред.], был, представьте себе, русским националистом.
Кредо Агурского звучало так: «Консервативный русский национализм не угроза, он — надежда». Сформулировано было, между прочим, в 1989-м, когда два года уже исполнилось со дня основания Национал-патриотического фронта «Память», библией которого были «Протоколы сионских мудрецов». Советская власть в глазах этих «мудрецов» на Святой Руси и представала.
Агурского (да и Солженицына) это, впрочем, не смущало. «Память» списали они по ведомству национал-большевизма, купленного Кремлем, хотя именно из «Памяти» вышли и Александр Дугин, которого его будущий товарищ по партии Эдуард Лимонов звал не иначе как «Кириллом и Мефодием русского фашизма», и Александр Баркашов, герой октябрьского путча 1993 года, объявивший себя во всеуслышание «наци»… Но я забежал далеко вперед.
Гнев Агурского я навлек еще в 1978 году, опубликовав свою вторую в Америке книгу The Russian New Right (Новые правые русские). Написал я ее, чтобы обратить внимание западной публики на ее всегдашнюю болезнь — нежелание заглянуть в завтрашний день. Знала эта публика тогда «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть» — сокрушить советскую империю. И почему-то не приходил ей в голову элементарный вопрос: а что потом? Примерно так же, как не приходит он в голову сегодняшней российской оппозиции, живущей столь же пламенной страстью — сокрушить власть Путина.
Рано или поздно Путин уйдет, как ушла советская империя, а что потом? Готовы ли вы предоставить своему народу приемлемую для него программу построения будущего без Путина? Повторяется в микромасштабе (сейчас снова читаю и думаю: а почему в микромасштабе? Чем он микро- этот новый масштаб?) ситуация, которой жил мир в 1978-м.
В конце 1970-х я исходил из того, что коммунистическая идеология, на которой держится советская империя, издохнет, более того, уже издыхает. Одно «но»: империя-то рухнет, но Россия останется. Со всем своим идейным наследством и комплексами, да с арсеналом ядерной сверхдержавы. И как точно предвидел Георгий Петрович Федотов, «когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему перед новыми поколениями». В момент крушения империи разбираться с этой «проблематикой» будет поздно. Время делать это — сейчас. Так писал я в 1978 году.
Конечно, не мог я тогда знать, что станет в 1992 году «надежда» Агурского готовить «национальную революцию» и гражданскую войну, и что, как объяснит мне ее тогдашний глашатай Сергей Кургинян, «в марте следующего года национально-освободительное движение будет у власти». И тем более не мог я знать, что в том же 1992 году министр иностранных дел РФ Андрей Козырев публично признает, что «для России истекает последний веймaрский год». Или что «Московские новости» констатируют: «Вывод Козырева, чье интервью «Известиям» наделало шума, не кажется сенсационным. Для вдумчивого наблюдателя уже совершенно очевидно: то, что происходит сейчас у нас, похоже на 1933 год в Германии».
Ничего этого в 1978 году я не знал. Но, говоря словами Федотова, «проблематику русской мысли» я понимал и был уверен, что националисты в России, рядясь, как обычно, в патриотические одежды, не упустят своего шанса перехватить после распада империи контроль над арсеналом ядерной сверхдержавы. Перехватить именно затем, чтобы, как в советские времена, продолжить «тотальную борьбу с Западом», как, не таясь, объявляли они на страницах газеты «День».
И, надо сказать, 28 марта 1993 года, когда на съезде народных депутатов для импичмента Ельцину не хватило 72 голосов (а по версии Сергея Шахрая, даже 36), российские националисты были от этого на волосок. Сдержал, выходит, свое обещание Кургинян, уверенный, что «тотальная борьба с Западом» возобновится именно в марте 1993 года. Только вот досада — нескольких десятков голосов недостало. Пришлось немного отложить «свою борьбу», до апрельского референдума. Уж его-то, они были уверены, что выиграют. А когда не вышло и с референдумом, попытались начать ее силой в октябре, громя мэрию и штурмуя телецентр "Останкино". Вот во что вылилась на практике «надежда» Агурского (и Солженицына).
Но очевидной их жестокая ошибка стала лишь 15 лет спустя. А тогда, после выхода книги «Новые правые русские», на меня обрушился град разоблачительных статей в НРС, в которых я был объявлен ни больше ни меньше как агентом брежневского режима, присланным в Америку специально для дезориентации Белого дома, не говоря уже о туче анонимных доносов в ФБР. Хотя писал я всего лишь о «завтрашнем дне», о том, что неминуемо произойдет в России после крушения империи.
Меньше всего мне хотелось сейчас вспоминать эту дурно пахнущую историю, хотя стоила она мне тогда, как вы понимаете, немало нервов. Пишу я о ней главным образом потому, что лишь теперь толком понял, что на самом деле причина всего этого переполоха в солженицынском лагере была в другом. В том, что показал я в своей книге: надежда их зиждилась на гигантской подделке, если не сказать афере. Никакими патриотами России их излюбленные русские националисты не были (достаточно было спросить, нужно ли патриотам России продолжение «тотальной борьбы с Западом», которой уже и в ту пору жили и дышали националисты?). С самого начала присвоили они себе чужое имя. Подменили знакомое каждому интимное чувство любви к родному очагу, которое связывают с патриотизмом все нормальные люди, воинствующей идеологией ненависти к очагу чужому.
Любой истинный патриот скажет вам устами Петра Яковлевича Чаадаева: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству истиной». Националист же ответит устами какого-нибудь Валентина Зорина в советские времена (или Максима Шевченко в постсоветские): «А У НИХ негров линчуют». Так и живут националисты с фальшивыми паспортами патриотов.
Но разве я был первым, кто об этом писал? Разве не говорил тот же Федотов, что «ненависть к чужому, а не любовь к своему — главный пафос современного национализма»? И разве не видел еще за полвека до Федотова Владимир Сергеевич Соловьев непримиримое «противоречие между патриотизмом, считающим, что Россия должна быть как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, уверяющего, что она и без того всех лучше»?
Слепым нужно было быть историком, чтобы не видеть эту разницу, наблюдая, как вырождалось на протяжении XIX − начала XX века «вменяемое», романтическое, европейское славянофильство в свирепое и вполне невменяемое черносотенство, построенное, как хвалился впоследствии бывший шеф Союза русского народа Николай Марков, «по образцу италианского фашизма».
И разве не повторилось это роковое вырождение в ХХ веке, когда из какого-нибудь мирного, полуподпольного при советской власти Христианско-патриотического союза вырос вдруг монстр — «Память» с ее официальным кредо «монархического фашизма»? Как магнит притягивал фашизм выродившихся националистов — от Маркова до Дугина. Что поделаешь, таково, по-видимому, прирожденное свойство имперского национализма: он неминуемо вырождается. А ведь именно на этот выродившийся национализм и возлагал все свои надежды Солженицын.
И терминологическая легенда о «хороших» националистах, о «здоровом», «рукопожатном», «аристократическом» национализме, легенда, которой запутывали (и по сей день запутывают) простаков его идеологи, не меняет дела. Уже тогда, в 1978 году, не осталось в СССР «хороших» националистов. «Рукопожатными националистами» были, если хотите, патриоты. И озабочены они были, по словам Владимира Соловьева, тем, чтобы Россия была как можно лучше, и наверняка уж не «тотальной борьбой с Западом».
Намного интереснее другой вопрос: что мог тогда сделать Запад, озаботься он и впрямь завтрашним днем, чтобы нейтрализовать после крушения советской империи всплеск выродившегося национализма? Конечно, Запад сплоховал, не озаботился, спровоцировав тем самым неутихающую волну антизападных настроений в России. Но на самом деле это ведь тот же вопрос, что стоит сейчас перед российской либеральной оппозицией. Только сегодня он еще больше осложнен антизападным настроением масс, самоубийственной межэтнической рознью и, главное, тем, что, как утверждает первейший американский демограф профессор Николас Эберстадт, на карте само выживание страны. «Сверхсмертность» (определение Эберстадта), не имеющая себе равных в Европе и нигде, кроме беднейших стран современного мира, опустошает Россию, межэтническая рознь усугубляет дело, понемногу превращая великую страну, если употребить модное тогда выражение, в Верхнюю Вольту с ракетами.
По статистике, продолжительность жизни в России сегодня ниже, чем в Бангладеше, Эритрее, Нигере и Йемене. Для мужчин дело с этой вероятностью обстоит еще хуже: она ниже, чем в нищих Судане или Руанде. И, главное, несмотря на короткие перерывы общей тенденции, она продолжает снижаться. И не видно света в конце туннеля.
И тогда, и сейчас думаю я об этом то же самое: нужна жизнеспособная альтернатива угасшей в 1960-е путеводной звезде, которую при всей его фальши и утопичности принес России после великой войны и смерти тирана советский коммунизм. Ведь после Хрущева народ напрочь потерял великую историческую цель, рождающую, если верить Марксу, великую энергию, потерял общее, объединявшее его дело и с ним — веру в будущее, надежду на лучшую жизнь для своих детей.
Не случайно ведь началась «сверхсмертность» с момента поражения хрущевских реформ, с брежневизма, попытавшегося заменить угасшую звезду относительным потребительским благополучием. Страна ответила на его попытку вымиранием. Так оно с тех пор (с перерывом во времена перестройки в конце 1980-х) и продолжается. И остановить это вымирание невозможно, не вернув стране веру в будущее. Проблема в том, как?
Тогдашнее, 1978 года, предложение было скудным. Сводилось, по сути, к одному: «Россия без коммунистов». "Что потом?" — игнорировалось. Разве что эмигрантская публика во главе с Солженицыным пыталась заполнить вакуум надеждой на русский национализм. Ни то, ни другое, как мы теперь знаем, возрождения веры в будущее не обещало и, стало быть, остановить вымирание не могло.
Сегодняшнее предложение не намного шире. Националисты, повторяя дореволюционный опыт Союза русского народа, предлагают «русские марши» с единственной перспективой перессорить все народы страны. Путин предлагает реставрацию брежневизма, либералы — «Россию без Путина». Везде дежавю. Все это уже было и кончилось плохо.
Можно ли оживить этот мертвенный пейзаж? Шансы у того, что я назвал в трилогии Европейским проектом, невелики. Но, по крайней мере, предлагает он, что-то принципиально новое. Во всяком случае никогда еще этот проект, в отличие от всех других, страну к катастрофе не приводил. А разве не важно, что именно о нем мечтали лучшие из лучших мыслителей России — и Петр Чаадаев, и Владимир Соловьев, и Георгий Федотов?
Для осуществления этого проекта нет нужды вступать ни в НАТО, ни даже в ЕС. Единственное, что для этого требуется, — зажечь новую путеводную звезду, поставить перед страной новую историческую цель — стать обществом, в котором превалировали бы гарантии от произвола власти. Другими словами, стать Европой.
Европа — родина этих гарантий, из нее распространились они по свету, и, если они утвердились на Тайване или в Южной Корее, нисколько не конфликтуя с их национальным традициям, то чем хуже Россия? В конце концов, это вопрос национальной гордости. Не то, чем Россия «всех лучше», как ставят его (вспомним Соловьева) националисты, но то, что она «не хуже других», как следовало бы поставить вопрос либеральной оппозиции.
Имея эмигрантский опыт, я могу себе представить, сколько насмешек и ядовитых стрел вызовет в сегодняшней гадкой ситуации такая постановка вопроса. Радзиховский скажет мне, что я «плюю против ветра»; Охлобыстин — что я унижаю Россию, которая, конечно же, «всех лучше»; Прилепин — что «судьба России имперская» (не затрудняясь объяснить, каким образом оказалась Россия у разбитого корыта после четырех имперских столетий); Навальный — что достаточно сковырнуть «партию жуликов и воров» (забывая, что Петр Великий, не чета ему, потратил на борьбу с коррупцией жизнь и умер, побежденный ею); отец Всеволод Чаплин — что православной России нечего делать в приземленной бездуховной Европе. Как ответят Михаил Леонтьев или Максим Шевченко, я даже предсказывать не возьмусь. Вероятно, матом.
Странность, однако, в том, что точно так же отвечали мне критики из солженицынского лагеря в Америке до самого распада империи в 1991 году. А империя все-таки распалась. Не верили, были убеждены, что горбачевская «перестройка» — всего лишь очередной трюк коммунистов, чтобы заморочить голову Западу. Сейчас, впрочем, важнее другое: не содержится ли в том, что мне говорят, ответа на вопрос вопросов — как остановить вымирание страны? Мой ответ читатель уже знает: нет у России другого шанса выжить, кроме как стать Европой. И поэтому ничего удивительного в том, что девизом будущего лидера оппозиции, допустим, Михаила Ходорковского, если суждено ему когда-нибудь ее возглавить, мне хотелось бы слышать слова: «Стать Европой, чтобы выжить!».
