Смысл моего предыдущего очерка был в том, чтобы убедить читателей, что история — так же, как во времена Петра Великого — бросила сегодня России жесточайший экзистенциональный вызов. Поставила, как и тогда, перед выбором: меняться или деградировать. Необратимо. Отсюда и предложенный девиз для будущего лидера оппозиции, по сути, девиз Петра: «Стать Европой, чтобы выжить!»
Русских упорно уговаривают, что национализм — это модно и прогрессивно
Но почитайте, чем заняты сейчас российские газеты и блоггеры (главным образом, гадают, сколько голосов на предстоящих выборах назначит бородатый Чуров «партии жуликов и воров»), и у вас не останется сомнений, что между этим судьбоносным девизом и путинской реальностью — пропасть. Поэтому немедленные вопросы, стоящие перед оппозицией, очевидны: есть ли у нее шанс перебросить через эту пропасть мост, и если такой шанс есть, как мог бы этот мост выглядеть?
У меня, конечно, нет исчерпывающих ответов на эти вопросы. Есть лишь некоторые соображения, которые могли бы пригодиться тем, кто взялся бы этот мост возводить. Соображения эти основаны на многовековом историческом опыте российской оппозиции.
Соображение первое (на мой взгляд, бесспорное): в сегодняшней ситуации возвести такой мост могла бы лишь новая оппозиционная партия (ее можно назвать Европейской партией России, к примеру). Понятно, что состоять новая партия должна из людей, не колеблющихся идентифицировать себя как русских европейцев (подобно тому, как не колебались делать это в XIX веке Петр Яковлевич Чаадаев или Александр Иванович Герцен). Нашлось бы в сегодняшней России достаточно людей, способных составить ядро новой оппозиции? По крайней мере, столько же, сколько было их, скажем, в 1914 году в партии большевиков, т.е. несколько десятков тысяч? Думаю, нашлось бы. И по мере углубления деградации число их — так же, как в случае той же большевистской партии — будет расти (не может не расти) стремительно.
Соображение второе более спорно. Я уверен, что прежде, чем начинать возведение моста, новой партии следовало бы решительно отказаться от некоторых популярных сегодня в оппозиционном сообществе доктринальных представлений, приобретших статус своего рода политических догм. Я имею в виду, прежде всего, отказ от представления, что на смену рухнувшей империи должно непременно прийти в России правовое национальное государство — а nation-state. На этом настаивают не только практики оппозиции, такие, как Гарри Каспаров или Алексей Навальный, но и тяжеловесы-теоретики, как Игорь Яковенко, Эмиль Паин и в последнее время Михаил Ходорковский.Тем не менее, отказаться от этой догмы необходимо. Прежде всего потому, что, задуманная как противовес этническому национализму, она на самом деле ему способствует.
Вторая догма, от которой следует отказаться, — это представление, что оппозиционное сообщество России в состоянии возвести мост через пропасть собственными силами, если только западные правительства помогут, ужесточив санкции против путинского режима. Половина тысячелетия борьбы за гарантии от произвола власти в России вопиют против этой догмы. Нет слов, российская оппозиция добилась за эти столетия многого: семь полноформатных проектов конституций и три Великих реформы (в ХVI, XIX и XX веках) — тому свидетельство. Но добиться окончательной победы она не смогла ни разу, и как не было в стране гарантий от произвола власти в 1511 году, так и нет их в 2011-м. Подобно хамелеону, авторитарная власть меняла в России свои формы, оставаясь при этом авторитарной.
Какие есть у сегодняшнего поколения оппозиционеров основания думать, что именно оно добьется успеха в деле, в котором потерпели поражение двадцать (!) поколений предшественников?
Понимаю, что ударение на теоретических проблемах как первоочередных задачах пока еще не существующей партии обречено вызвать возмущение у рвущихся в бой с путинским режимом радикалов оппозиции. Приведу им в пример опыт одного из великих тактиков — Владимира Ильича Ленина. После поражения революции 1905 года, когда почва, казалось, уходила у него из под ног и страна, как сегодня, с головой погрузилась в атмосферу аморализма, цинизма и политической пассивности, не уселся ли именно тогда Ленин за сугубо теоретический трактат об эмпириокритицизме? Как мы знаем, уселся. Консолидация ядра партии оказалась для него важнее бунта революционных догматиков. По сути то же самое (разумеется, с оговорками) предлагаю и я. И по той же причине.
Остается доказать, почему отказ именно от этих теоретических догм кажется мне сейчас ничуть не менее важным для консолидации возможной новой партии и резкого отмежевания ее от всех прочих оппозиционных групп, чем казался в свое время Ленину отказ от эмпириокритицизма.
В первом случае дело в том, что, как показал недавно Eвгений Ихлов, в сознании подавляющей части населения понятие «национальное государство» отождествлено именно с государством этническим. И для того, чтобы искоренить в России это традиционное отождествление, и тем более, чтобы заменить его понятием государства «политической (правовой, гражданской) нации», понадобились бы поколения.
Теоретически же важно, что все, кроме Китая, сопоставимые с Россией многоэтнические и многоконфессиональные государства (Индия, Австралия, Канада, США, Бразилия, даже Германия) вовсе не являются nation-states. Все они федерации. Поэтому нет никакой надобности для противостояния этническому национализму менять политическую культуру России. Достаточно соблюдать собственную конституцию. Хотя соблюдать ее в России очень непросто: этнические анклавы не территориальные автономии, из которых состоят, как правило, упомянутые федерации. Но, как свидетельствуют примеры Канады (с ее французским Квебеком), Испании (с басками) или Германии (с католической Баварией), в условиях нормальной федерации жить можно и с анклавами, будь то анклавы конфессиональные или этнические. Но то, разумеется, нормальные федерации — с подлинной автономией штатов (или анклавов), без претензий большинства на роль «государствообразующих» наций, без государственной церкви, без «русских маршей». То есть федерации, в которых национализм большинства маргинализован.
Естественно, националисты никогда не были — и не будут — согласны с федеративным устройством государства. Они-то, по странному, согласитесь, совпадению, именно за национальное государство. Мало кто, наверное, помнит, как яростно боролись в начале 1990-х в Верховном совете националисты во главе с Бабуриным против названия «Российская федерация». И даже преуспели: если память мне не изменяет, поначалу сошлись на двойном названии страны «Россия. Российская Федерация» (РРФ). Победи эти ребята в октябрьском путче 1993 года, окончание точно бы отрубили. И не было бы сегодня никакой Российской Федерации.
Другое дело, что Путину удалось напрочь выхолостить федерализм в России, превратив страну, по существу, в унитарное государство. Теперь Россия и есть nation-state. Осталось только ввести конституционные формальности, чего, собственно, и добиваются националисты в «русских маршах». Но либералам-то что в этой компании делать?
Секрет Полишинеля в том, что телевизионная монополия дает режиму гигантскую фору, практически исключающую из игры оппозицию. И покуда эта телевизионная блокада не прорвана, никакой политической конкуренции в России не будет. А без нее не будет и всего остального, чего добивается оппозиция: ни реальных выборов, ни работающей Думы, ни независимых судов, ни федерализма, — ничего, одним словом, не будет. А значит не может быть и речи о главном — о гарантиях от произвола власти. Может ли оппозиция добиться прорыва этой блокады исключительно своими силами? Вопрос риторический: не может. Конец спора.
Другой вопрос: способен ли на это Запад? (При условии мобилизации им для прорыва телевизионной блокады всех своих технологических ресурсов и ресурсов пиара). Тут не может не вспоминиться советская тьма, времена, когда судьбы страны во время похожей информационной блокады вершило радио. А блокада советских лет была намного жестче: интернета не существовало, а заглушка была тотальная. И все-таки Запад тогда сумел эту блокаду прорвать. Вспомните «Свободу», «Би-би-си», «Голос Америки», «Немецкую волну». Вся активная часть населения, включая партийную верхушку, слушала голоса большого мира сквозь устрашающий треск государственной заглушки. Кто знает, случилась ли бы в стране «перестройка», когда б не тогдашний прорыв радиоблокады?
Возможен ли сегодня, четверть века спустя, аналогичный прорыв блокады телевизионной? Имея в виду чудеса современной западной технологии, нет для нее, на взляд неспециалиста, ничего невозможного. С точки зрения «человеческого капитала», затруднений тоже быть не должно. Если кадры для радиопрорыва доперестроечных времен черпались лишь из диаспоры, то сегодня, хотя диаспора и гигантская (даже по данным Счетной палаты, Россию за последние десять лет покинуло немногим меньше полутора миллиона человек), только клич кликни, прибегут ведь сколь угодно квалифицированных людей и из отечества. А добровольцев-корреспондентов со всех концов страны будет у альтернативного телевидения без преувеличения десятки тысяч. Получится что-то вроде герценовского «Колокола» XIX века.
Другое дело, реализуемо ли все это, с точки зрения политической. Все-таки в советские времена прорыв радиоблокады был важнейшей частью государственной политики Запада. Угроза была очевидной: советские танковые армады могли в любую минуту рвануть через Одер и, повторяя нацистский блицкриг, прорываться к Ла-Маншу, прокладывая себе путь тактическим ядерным оружием. А сегодня что? «Северный поток»? Нефтегазовые сделки с путинскими «чемпионами»? И бесконечные попытки убедить волков в полезности вегетарианства. И все та же роковая болезнь западной публики — нежелание заглянуть в завтрашний день. Да, отдельные слабые голоса о нем напоминают. Тот же проф. Эберштадт, упомянутый в предыдущем очерке, предупреждает, что поведение кремлевских лидеров, когда они, наконец, убедятся в своем бессилии остановить «сверхсмертность» и связанную с ней деградацию, «станет еще менее предсказуемым, даже угрожающим». Тем более, что Москва «официально считает ядерное оружие своей единственной козырной картой» (об этом нам на днях настойчиво напомнил начальник Генерального штаба Российских вооруженных сил Николай Макаров).
Профессор Эберштадт, впрочем, не уточнил, о какой именно «козырной карте» идет речь. Но здравый смысл подсказывает, что имел он в виду не ядерные боеголовки на межконтинентальных ракетах (даже загнанные в угол, едва ли утратят кремлевские лидеры элементарный инстинкт самосохранения). Скорее, речь все о том же советском тактическом ядерном оружии, так и не использованном для прорыва к Ла-Маншу в конце 1970-х, об оружии, не регулируемом никакими договорами и бережно, как последний неразменный рубль, сохраненном в закромах умирающей державы.
Косвенно подтвердил это генерал Макаров, говоря о конфликтах с прибалтийскими государствами и с Грузией, чреватых, по его мнению, ядерной войной. Какие уж там межконтинентальные ракеты? Да и Эберштадт оговорился, что «Москва, похоже, намерена воевать в этом столетии с технологиями прошлого века». Если моя догадка верна, то в случае необратимой деградации России смертельная опасность угрожает вовсе не США, угрожает она на самом деле Европе.
Вот и получается, что, пытаясь спасти страну от деградации, озабочена российская оппозиция на самом деле не только судьбой отечества, но и судьбой Европы. А теперь спросим: если еще 12 лет Путина у власти действительно чреваты, как утверждает оппозиция, деградацией России, и если прорвать телевизионную блокаду, на которой держится его режим, собственными силами она не в состоянии, то что остается?
Своим циничным возвращением во власть, окончательно скомпрометировав себя в глазах европейской интеллигенции, Путин необыкновенно помог будущей новой партии. Остается влиятельный класс европейских интеллектуалов, способных мобилизовать общественное мнение в своих странах, вынудив тем самым европейские правительства помочь своим единственным союзникам в России. Не очередными уговорами помочь и не санкциями, а технологиями (хотя толковые санкции тоже не повредили бы). По сути, речь о том, чтобы заставить Запад повторить свой опыт советских времен, сокрушив информационную монополию режима. И заодно избавив Европу от угрозы — на этот раз не советских танков, а от деградирующей России.
В силах ли будет новая российская партия (если она, конечно, будет создана) убедить в этом европейских интеллектуалов, от которых в решающей степени зависит кардинальный перелом в настроениях западной публики? В конце концов в рядах оппозиции больше, чем достаточно компетентных экспертов, может быть, самых компетентных в стране — начиная от бывшего председателя правительства и бывшего советника президента и кончая по меньшей мере дюжиной бывших министров (это не говоря уже об экономистах ИНСОРА, ВШЭ и РЭШ). И все, что от них требуется, — это засвидетельствовать перед европейской элитой, что путинский режим, опирающийся на телевизионную монополию, действительно ведет страну по пути необратимой деградации.
Двойственность задачи новой партии прямо вытекает из теоретических отступлений выше. Во-первых, конечно, превратить спор между оппозицией и режимом в спор между режимом и Европой. Во-вторых, убедить Европу мобилизовать все свои технологические ресурсы для того, чтобы повторить собственный подвиг советских лет.
Мои соображения — лишь один из возможных ответов на упомянутый ранее экзистенциональный вызов истории России как государству. И задумайся интеллектуалы оппозиции об этом (вместо модной болтовни о безнадежной «русской цивилизации» или о том, чем отличается путинский застой от брежневского), нашли бы они, вероятно, и другие возможности перебросить мост через пропасть. Было бы, согласитесь, интересно и полезно сравнить разные ответы на этот судьбоносный вопрос, позволив российским гражданам самим судить о реалистичности предлагаемых сценариев.
