По мере того как приближаемся мы в этом цикле к роковым датам июля 1914-го и февраля 1917-го, все более сложными выглядят его центральные вопросы:

1. Могла ли Россия избежать октябрьской катастрофы семнадцатого года (или, в другой редакции, «Великой Октябрьской социалистической революции»)?
2. Кто виноват в том, что она ее не избежала?

Поначалу, как мы помним, казалось, что у вопросов этих лишь два аспекта – военный и политический. Теперь мы видим, как отчетливо раздваивается сам их политический аспект. Если в первой его части, до июля 1914-го, все в конечном счете зависело от решения царя, то во второй – после его отречения – решали дело сменявшие друг друга временные правительства. И потому завершить цикл этим очерком мы, увы, не сможем. И здесь поговорим лишь о том, что предшествовало царскому Манифесту от 19 июля (1 августа) 1914 года, которым, ссылаясь на свои «исторические заветы», Россия объявила, что, будучи «единой по вере и крови со славянскими народами, она вынуждена перевести флот и армию на военное положение». Другими словами, вступила в войну, которая иначе чем катастрофой закончиться для нее не могла.

Предварим мы этот разговор лишь двумя парадоксальными, скажем так, соображениями. Во-первых, «Тринадцатый год кончился для России, – вспоминал впоследствии лидер партии кадетов Павел Милюков, – рядом неудач в балканской политике. Казалось, Россия уходила [c Балкан] и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцатого года, и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про ее старую, уже отыгранную роль – и вернуться к ней, несмотря на очевидный риск вместо могущественной защиты балканских единоверцев оказаться во вторых рядах защитников европейской политики, ей чуждых».

Едва ли найдется читатель, сколь угодно антибольшевистски настроенный, который объяснил бы этот неожиданный и на первый взгляд вполне безумный поворот в политике России происками Ленина и большевиков, влияние которых на принятие решений было тогда примерно равно влиянию на сегодняшнюю политику, скажем, Лимонова и его национал-большевиков, т. е. нулю. Но если не они, то кто? Ну буквально же никого не остается, кроме панславистской камарильи в царской «номенклатуре», поддержанной мощным напором «патриотической» истерии в прессе и в коридорах Думы.

Вот я и говорю, что теоретически остановить вступление России в самоубийственную для нее войну можно было: воевали в ту пору за племенные и конфессиональные интересы разве что африканские племена, и в этом смысле царский манифест лишь продемонстрировал немыслимую в тогдашней Европе отсталость России. Но на практике – без сильного лидера «партии мира» и альтернативной рациональной стратегии – сопротивляться истерии оказалось бесполезно.

К тому же выводу приводит и второй парадокс. Я имею в виду, что достаточно было в России и здравомыслящих, т. е. не затронутых истерией людей, и не молчали они, и писали, что дело идет к катастрофе, и даже предлагали более или менее серьезные планы остановить вступление в войну (мы еще поговорим о них подробно) – но услышать их оказалось некому. Так же, как не услышали Герцена, если помнит читатель, за шумом, визгом и яростью предшествующей «патриотической» истерии 1863 года.

«Для нас, людей, не потерявших человеческого здравого смысла, одно было ясно, – записывала в “Петербургском дневнике” Зинаида Гиппиус, – война для России не может кончиться естественно; раньше конца ее будет революция. Это предчувствие, более – это знание разделяли с нами многие». Самым поразительным из этих предчувствий был знаменитый меморандум бывшего министра внутренних дел Петра Дурново, предсказавший «неестественный» конец войны в таких деталях, что историки уверены: не будь он извлечен из царского архива после Февральской революции, его непременно сочли бы апокрифом, т. е. подделкой, написанной задним числом. А ведь вручен был этот меморандум царю еще за четыре месяца до рокового июля. Не прочитал? Или, еще хуже, прочитав, не понял, что читает приговор себе, своей семье и династии? И, что важнее, стране?

О планах спасения России

Основных попыток предотвратить вовлечение России в европейский конфликт я вижу три. Самым нереалистичным, хотя и необыкновенно дальновидным, было предложение Сергея Витте. Согласно ему, России следовало стать посредницей при создании Континентального союза, в основе которого лежало бы примирение между Францией и Германией, чего-то вроде будущего ЕС. Увы, две кровавые войны и полстолетия понадобились европейским политикам, прежде чем созрели они для этой идеи. В начале ХХ века она повисла в воздухе.

Вторую попытку сделал Милюков. Еще в 1908 году во время своего балканского турне он убедился, что Сербия готова спровоцировать европейскую войну. Общение с молодыми сербскими военными позволило ему сделать два главных вывода. Во-первых, что «эта молодежь совершенно не считается с русской дипломатией». Во-вторых, что, «рассчитывая на собственные силы, она чрезвычайно их преувеличивает. Ожидание войны с Австрией переходило здесь в нетерпеливую готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. Это настроение казалось настолько всеобщим и бесспорным, что входить в пререкания на эти темы было совершенно бесполезно».

Попросту говоря, сербы сорвались с цепи. У них был свой имперский проект – Великая Сербия. И когда понадобилось для этого расчленить единокровную и единоплеменную Болгарию, они без колебаний в 1913 году ее расчленили. В союзе с турками, между прочим, с которыми они еще в 1912-м воевали. Как доносил русский военный аташе в Афинах Павел Гудим-Левкович, «разгром Болгарии коалицией Сербии, Турции, Греции и Румынии, т. е. славянской державы коалицией неславянских элементов с помощью ослепленной мелкими интересами и близорукостью Сербии, рассматривается здесь как полное крушение политики России на Балканах, о чем говорят даже мне, русскому, с легкой усмешкой и злорадством».

А если понадобится завтра сербам расчленить для своих целей Австро-Венгрию, как признавались сербские военные Милюкову, то уж перед этим они заведомо не остановятся. Единственной возможностью уберечь Россию от вовлечения в европейский конфликт перед лицом отвязанной Сербии представлялась Милюкову «локализация конфликта», что в переводе с дипломатического на русский означало предоставить Сербию ее судьбе. Обосновал он свое предложение так: «Балканские народности показали себя самостоятельными не только в борьбе за освобождение, но и в борьбе между собою. С этих пор с России снята обуза об интересах славянства. Каждое славянское государство идет теперь своим путем и охраняет свои интересы. Россия тоже должна руководиться своими интересами. Воевать из-за славян Россия не должна».

Все, казалось бы, логично. И Сербия даже не названа по имени. Но шторм в «патриотической» прессе грянул девятибалльный. Панслависты были вне себя. Милюков чуть было не потерял свою газету «Речь». Пришлось отступать. Далеко. Короче, повторил Милюков судьбу военного министра Владимира Сухомлинова, переменившего, как мы помним, в аналогичной ситуации фронт за год до него.

Третья попытка удержать Россию на краю была (или могла быть) намного более серьезной и требует отдельного обсуждения. Но прежде…

Ошибка Столыпина

Нет сомнения, что здравомыслящая часть высшей петербургской «номенклатуры» была согласна с Милюковым. Столыпин не раз публично заявлял, что «наша внутренняя ситуация не позволяет нам вести агрессивную политику». С еще большей экспрессией поддерживал его министр иностранных дел Извольский: «Пора положить конец фантастическим планам имперской экспансии». И уж во всяком случае вступаться за отвязанную Сербию было для России, как все понимали, смерти подобно. Ведь за спиной Австро-Венгрии, которую отчаянно провоцировали сербы, стояла европейская сверхдержава Германия. Но и не вступаться перед лицом бешеной панславистской истерии могло означать политическую смерть, как на собственной шкуре почувствовали в 1912 году Сухомлинов, а в 1913-м – Милюков. Вот перед такой головоломкой поставила предвоенную «номенклатуру» царствовавшая в тогдашней России идеология панславизма.