В конце октября Совет Российского исторического общества одобрил концепцию нового единого учебника истории, подготовленную по поручению Владимира Путина. Конкурс на написание самого учебника будет проведен в следующем году, а обучение российских школьников по новой программе начнется с 2015 года. Старший эксперт ИСР историк Владимир Кара-Мурза проанализировал новую концепцию, отметив ее позитивные и негативные стороны.
Кто контролирует прошлое, контролирует будущее.
Джордж Оруэлл. 1984
Представленную на днях Концепцию нового учебно-методического комплекса по отечественной истории, призванную формировать «общественно согласованную позицию по основным этапам развития российского государства и общества», ждали с опасением. Попытки реабилитировать советский тоталитаризм (не столько саму Компартию, сколько ее «вооруженный отряд», из которого вышло большинство представителей нынешней «элиты») предпринимались неоднократно: от возвращения сталинского гимна до определения мирного роспуска СССР как «крупнейшей геополитической катастрофы века» – века, в котором были и геноцид, и самые страшные в истории человечества войны. Да и корректировать учебную программу тоже пробовали: достаточно упомянуть недоброй памяти учебник Александра Филиппова, в котором сталинские репрессии оправдывались «задачами модернизации в условиях дефицита ресурсов».
В новой концепции столь явных искажений нет (или почти нет). Следует признать, что наиболее тревожные опасения по поводу этого документа не оправдались. Существенную роль, очевидно, сыграло присутствие в составе рабочей группы по подготовке концепции и в составе авторского коллектива добросовестных профессионалов, которые в каком-то смысле нейтрализовали влияние официозных «историков», таких как единороссы Владимир Мединский и Вячеслав Никонов или одиозный Борис Якеменко.
В представленном в концепции историческом нарративе – от Древней Руси до начала XX века – подчеркивается общность России с Европой, ее принадлежность к европейской культуре и цивилизации. В тексте нет ссылок на «особый путь», пропагандируемый доморощенными евразийцами в противовес европейской идентичности России. Как нет и явных попыток оправдать «сильную руку» как наиболее подходящий для России способ управления: в концепции говорится о «ярко выраженном деспотическом характере» царствования Ивана Грозного; о «росте бюрократизма, ужесточении государственного контроля за обществом» в правление Николая I; о «движении к правовому государству и гражданскому обществу», начавшемуся в период великих реформ Александра II; о том, что «авторитарный характер [политической системы] с неизбежностью вступал в противоречие с быстро менявшимся социальным, экономическим и правовым ландшафтом страны». Концепция обращает внимание на российские традиции народного представительства: городские вече, опыт Псковской и Новгородской республик.
В концепции действия советского режима представлены значительно более объективно, чем во многих выступлениях действующих чиновников
Основное внимание, впрочем, хочется уделить представлению в концепции истории XX века – наиболее сложной с точки зрения сохранения научной объективности и противостояния политическому давлению. С учетом сегодняшнего контекста можно отметить, что эта цель была авторами в определенной степени достигнута. По крайней мере, в концепции действия советского режима и его карательных органов представлены значительно более объективно, чем во многих публичных выступлениях действующих чиновников. Здесь говорится о «катастрофических для России… людских потерях» в результате начавшейся с захватом власти большевиками гражданской войны (в том числе о массовой – 2 млн человек – эмиграции представителей образованной части общества); о том, что «насильственная коллективизация, сопровождавшаяся жестокими репрессиями в отношении зажиточного крестьянства» была «трагедией для страны» и привела к голоду и эпидемиям; о «массовых политических репрессиях 1937–1938 годов» и ГУЛАГе; об «усилении идеологической цензуры, поисках “врагов народа”»; о послевоенных сталинских репрессиях («ленинградское дело», борьба с «космополитизмом», «дело врачей», дело Еврейского антифашистского комитета и др.); о возникновении в СССР диссидентского движения, о Сахарове и Солженицыне, о борьбе советской власти с инакомыслием.
И все же в отражении на страницах концепции советского периода есть немалая доля лукавства – и здесь влияние «политического момента» очевидно сыграло роль. Если в документе и нет откровенного обеления преступлений советского режима, то подтекстом – между строк – их оправдание безусловно присутствует. «В результате индустриального рывка в годы первых пятилеток была осуществлена реконструкция старых и строительство новых предприятий. Возникли целые отрасли отечественной промышленности: автомобильная, тракторная, химическая, станкостроение, моторостроение, самолетостроение и др., – перечисляют авторы. – Опережающими темпами развивалась военная промышленность, а также связанная с военными разработками наука. Тем самым были заложены основы для Победы 1945 года, а также для послевоенных достижений в области космических и ядерных технологий». Для «баланса» упоминается прямая связь сталинской индустриализации с массовыми репрессиями: «Рядом с индустриальными гигантами первых пятилеток выстроились лагерные вышки ГУЛАГа, где использовался принудительный труд заключенных».
Но нет и не может быть никакого «баланса» между развитием «целых отраслей отечественной промышленности» и искалеченными человеческими жизнями, судьбами сотен тысяч и миллионов людей, отправленных на мучения и гибель по чьей-то «государственной» воле. Нет и не может быть «баланса» между «достижениями в области космических и ядерных технологий» и массовыми расстрелами; истреблением крестьянства, духовенства, интеллигенции; разрушенными семьями; голодающими детьми; уничтожением национальной культуры, опустошенным генофондом страны. Это как если бы в немецких учебниках истории на одной странице писали о нацистских концлагерях и убийстве 6 млн евреев и о строительстве скоростных автобанов и успехах в развитии тяжелой промышленности.
Через систему ГУЛАГа прошли миллионы людей; только во время Большого террора (1937-1938 гг.) по политическим обвинениям было арестовано 1,7 млн человек. В новой концепции о масштабах репрессий не говорится.
К слову, о масштабах политических репрессий в СССР в концепции не говорится. А между тем есть вполне официальная (хотя, вероятно, существенно заниженная) цифра: по данным Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий», гонения затронули 12,5 млн человек (около 5 млн были репрессированы по решениям судов и несудебных органов, 7 млн – по административным решениям в рамках коллективизации, депортаций и пр.). Имена 2,6 млн жертв задокументированы и опубликованы в рамках проводимой обществом «Мемориал» титанической исследовательской работы. Только за время Большого террора (1937–1938 годы) по политическим обвинениям было арестовано 1,7 млн человек; не менее 725 тыс. были расстреляны. В среднем за эти два года государство каждый день убивало тысячу своих граждан. «Руководящие структуры КПСС были инициаторами, а структуры на местах – зачастую проводниками политики репрессий в отношении миллионов советских людей… Так продолжалось десятилетиями». Это не чье-то оценочное мнение, а постановление Конституционного суда РФ по «делу КПСС» от 30 ноября 1992 года.
Вопросы возникают и к освещению авторами концепции других аспектов истории XX века. Так, деятельность П. А. Столыпина называется «примером сотрудничества» власти и общества – хотя именно Столыпин летом 1906 года настоял на роспуске I Государственной думы, сорвав планы по формированию правительства парламентского большинства, которое могло бы, опираясь на действительную общественную поддержку, провести назревшие реформы и предотвратить революционную катастрофу. Об этой ключевой развилке – и о роли Столыпина в разгоне первого российского парламента – в концепции ничего не сказано.
Авторы не заостряют особого внимания и на разгоне большевиками в январе 1918 года всенародно избранного Учредительного собрания. А между тем это был поворотный момент новейшей российской истории – момент потери государственной легитимности, последствия которой ощущаются по сей день.
Из лаконичной фразы о «подписании советским правительством Брестского мира с Германией и выходе России из Первой мировой войны» не следует, что этот сепаратный договор был расценен многими как национальное предательство (страна потеряла территории, на которых проживала треть населения) и удар в спину воюющим союзникам. Ничего не говорится и об обстоятельствах возвращения Ленина в Россию в 1917 году: лидер большевиков, на протяжении всей войны активно ратовавший за поражение собственного государства, ехал с разрешения германского генштаба через территорию страны-неприятеля в пломбированном вагоне (по остроумному выражению Черчилля – «как чумная бацилла»).
Не может быть «баланса» между развитием промышленности и искалеченными человеческими жизнями, судьбами сотен тысяч и миллионов людей, отправленных на мучения и гибель
Одна из самых позорных страниц советской истории – сговор Сталина с Гитлером и дележ Восточной Европы в рамках секретного дополнительного протокола к пакту Молотова-Риббентропа в 1939 году – в концепции попросту замалчивается. В тексте коротко упоминаются «договор о ненападении между СССР и Германией» и «вхождение прибалтийских государств в СССР». О том, как именно осуществлялось это «вхождение» – с ультиматумом Молотова балтийским правительствам, вводом в Латвию, Литву и Эстонию частей Красной армии, проведением под прицелами советских танков безальтернативных «выборов» и массовыми депортациями местного населения, – концепция умалчивает. Что полностью соответствует политической линии нынешней власти, продолжающей, вопреки очевидным фактам, говорить о том, что «ввод дополнительных частей Красной армии и присоединение прибалтийских государств к Советскому Союзу не вступали в противоречие с нормами действовавшего в то время международного права». Это при том что еще в декабре 1989 года II Съезд народных депутатов СССР осудил секретный протокол 1939 года как находившийся «с юридической точки зрения в противоречии с суверенитетом и независимостью ряда третьих стран», а в июле 1991 года руководство России, в преамбуле к договору с Литвой, признало факт советской аннексии, то есть насильственного присоединения.
Безусловно, наиболее политизированный и наименее объективный раздел концепции – это раздел о событиях последних лет. Читатель не узнает ни об осуществленной на рубеже 1999–2000 годов операции по передаче власти и методах ее проведения («президент Б. Н. Ельцин подал в отставку, и, в соответствии с Конституцией, руководителем государства стал премьер-министр В. В. Путин, избранный вскоре новым президентом России» – вот все, что полагается знать ученикам), ни о роли в этой операции Бориса Березовского (фамилия отца-основателя действующей и поныне партии власти в концепции не упоминается вовсе), ни о закрытии негосударственных телеканалов, ни об управляемых выборах, сформировавших парламент – «не место для дискуссий», ни о «деле ЮКОСа» и Михаиле Ходорковском. Установление в стране авторитарного режима эвфемистски называется «стабилизацией политической системы». Поразительно, что в концепции, хронологически завершающейся 2012 годом, нет ни слова о массовых протестах 2011–2012 годов – крупнейших оппозиционных демонстрациях в России после 1991 года. Соответственно, нет ни малейшего намека и на то, что у российского общества есть серьезные претензии к тому, как в стране проводятся выборы.
Последнее, разумеется, неудивительно: трудно было ожидать, что рабочая группа под руководством председателя Госдумы Сергея Нарышкина утвердит концепцию, содержащую объективную оценку действующего режима. В целом в отношении новой концепции можно сказать, что стакан все же наполовину полон. Нужно отметить, что лаконичные формулировки по многим ключевым вопросам оставляют учителям большое поле для интерпретации и развития темы. А профессиональные историки смогут внести в концепцию необходимые поправки, когда в нашей стране будет власть, не заинтересованная в переписывании прошлого в угоду собственным политическим интересам.
