Что означает национализм?

Есть масса определений национализма. Каждый волен выбрать то, что ему по душе. Я выбрал для своих очерков определение самого выдающегося политического мыслителя России Петра Яковлевича Чаадаева. Выбрал, несмотря на то что в его время даже термина «национализм» еще не существовало. Вот что писал он в третьем философическом письме (1829): «Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток, и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит нашу будущую судьбу в зависимость от судеб европейского сообщества. Поэтому чем больше мы будем стараться слиться с ним, тем лучше для нас».

Яснее, я думаю, нельзя было в 1829 году сказать, что под национализмом, во всяком случае в России, понимал Чаадаев именно пропаганду ее обособления от Европы, ее одиночества в «мировом потоке». Вот вам и определение. Высмеивал он тогдашних националистов беспощадно: «мнимо национальная реакция дошла у них до степени настоящей мономании... Довольно быть русским, одно это звание вмещало в себя все возможные блага, включая и спасение души». Пушкин согласился с этим определением своего старшего товарища безоговорочно: «Горе стране, – подтвердил он, – находящейся вне европейской системы».

Честно сказать, когда я впервые все это прочел, у меня перехватило дыхание. Как могли, думал я, руководители России – до революции и после нее, и особенно в наши дни, когда ничто уже не мешает – ни «сакральное» самодержавие, ни марксистская догматика, – не уразуметь того, что было азбучно ясно Чаадаеву и Пушкину почти 200 лет назад? А именно что, оставляя свой народ «в одиночестве», «вне европейской системы», они, руководители страны, сознательно обрекают ее на горе?

Я понимаю, что с точки зрения русского националиста Чаадаев и Пушкин писали Бог весть когда и потому представить себе не могли, что Европа со своей вседозволенностью превратится через 200 лет в образец того, как не надо жить; что украинцы просто дезертиры и предатели общего дела противостояния Европе; что вообще все это нонсенс. Проблема лишь в том, что с точки зрения историка дело обстоит прямо противоположным образом. Объясню почему.

 

Что предложил России Чаадаев?

В двух словах – постоянно действующий, извините за академический жаргон, критерий политической модернизации. В отличие от всех других форм модернизации (экономической, культурной, церковной) политическая модернизация, если отвлечься на минуту от всех ее институциональных сложностей вроде разделения властей или независимости суда, означает нечто элементарное, понятное каждому, включая русских националистов: гарантии от произвола власти. И время ровно ничего изменить в этом критерии не может. Он и через 1200 лет будет столь же актуальным, как во времена Чаадаева и Пушкина.

В их время, во второй четверти XIX века, Европа была единственной частью политической вселенной, сумевшей этот произвол минимизировать. Нужен был, однако, без преувеличения гениальный прогностический дар, чтобы предугадать, что, несмотря на неизбежные откаты и регресс наподобие Священного союза, несмотря даже на братоубийственные гражданские войны на манер наполеоновских, одна лишь Европа (и конечно, ее ответвления, будь то в Америке или в Австралии) способна самостоятельно, т. е. без чьей-либо помощи, довести свою политическую модернизацию до ума. Другими словами, полностью избавиться от произвола власти. Попросту говоря, Чаадаев предвидел, что Европа надежная лошадка, и она оправдала его прогноз – действительно живет, в отличие от некоторых, без произвола власти. И этого никто у нее не отнимет.

Тем более трудно было предугадать в его время, что два важнейших европейских сообщества – германское (начиная с тевтонофилов начала XIX века) и российское (начиная со славянофилов и Николая I) – обнаружили отчетливую тенденцию противопоставлять себя остальной Европе как декадентскому Западу. Это с несомненностью обличало их, если можно так выразиться, политическую недостаточность или, если хотите, неспособность к самостоятельной политической модернизации.

У немцев не было своего Чаадаева. И германских мыслителей, сколько я знаю, выпадения их страны из «европейской системы» особенно не беспокоили. Ничего хорошего, однако, Германии их беззаботность не обещала. Не ее ли имел в виду крупнейший из современных британских историков А. П. Тейлор, когда писал в 1945 году: «То, что германская история закончилась Гитлером, такая же случайность, как то, что река впадает в море»? И правда ведь, понадобились эпохальные поражения в двух мировых войнах, умопомрачительная разруха, голод, раздел страны между чужеземцами, чтобы Германия выучила урок: никогда не избавиться ей от произвола власти, покуда не покончит она с обособлением от Европы и национализмом. Но урок она выучила, с национализмом покончила и с Европой воссоединилась.

У России, однако, Чаадаев был. И разве меньшую цену заплатила она за обособление от Европы? Говорю я не только о терроре, о гражданской войне или о миллионах жизней, поглощенных ГУЛАГом, но и о том, что по сей день обречена она мириться с произволом власти, о котором Германия давно забыла, и с унизительной второсортностью своего быта мириться, и с постоянной неуверенностью в завтрашнем дне, зависящем не от нее, но от мировых цен на ее сырье. И все-таки чаадаевского урока Россия не выучила. Почему не выучила, об этом в очерках. Сейчас главное.

 

Что мешает России выучить урок?

Я знаю – как не знать? – что и у нас, и в Европе выросла за столетия мощная индустрия мифотворчества, уверяющая публику, что Россия и Европа чужие друг другу, всегда были чужими и всегда будут. Даже принадлежат к разным цивилизациям. О русских националистах мы уже говорили и еще будем говорить. Но вспомните, как противились в Европе воссоединению Германии. Итальянский премьер Джулио Андреотти был уверен, что «с пангерманизмом должно быть покончено. Есть две Германии, и пусть их останется две». Французский писатель Франсуа Мориак прославился жестоким bon mot «Я люблю Германию и не могу нарадоваться тому, что их две». Не все, конечно, одобряли утверждение того же А. П. Тейлора, что «Германия как нация завершила свой исторический курс», но впечатление, что Германия слишком большая, слишком опасная и, главное, чужая Европе, было распространенным. И что осталось от этого впечатления сегодня?

 

Политический мыслитель и писатель Петр Чаадаев

 

Но послевоенная Германия по крайней мере хотела воссоединиться с Европой. Россия – в лице своих руководителей и националистической клики – не хочет. Полагает, что всегда была «особым миром», почему и одержала, не в пример этой вшивой Европе, великую победу в Отечественной войне. Погодите, однако. Поколение Чаадаева одержало в Отечественной войне еще более великую победу – над самим Наполеоном! Взяло Париж. Но «нет, тысячу раз нет, – писал Чаадаев, – не так мы в молодости любили свою родину... Нам и на мысль не приходило, чтобы Россия составляла какой-то особый мир». И мы хотели стать частью, говоря его словами, «великой семьи европейской». Так откуда же это претенциозное и лживое «всегда» в устах сегодняшних русских националистов?

«Особенно же мы не думали, – продолжал Чаадаев, – что Европа готова снова впасть в варварство... Мы относились к Европе вежливо, даже почтительно, так как мы знали, что она выучила нас многому и, между прочим, нашей собственной истории». Ему все это представлялось само собой разумеющимся. Он с этим вырос и был в ужасе от бездны, в которую готовы были обрушить его страну «новые учителя» (националисты и впрямь были в его время внове). В одном, впрочем, ошибался он сильно. Он-то надеялся, что националистическое наваждение рассеется скоро, едва продемонстрирует его губительность жизнь. «Вы повели все по-иному, и пусть, – писал он, – но дайте мне любить свое отечество по образцу Петра Великого, Екатерины и Александра. Я верю, что недалеко время, когда признают, что этот патриотизм не хуже всякого другого».

Далеко, увы, на самом деле было такое время, непредставимо далеко. Уже при Александре III, в 1880-е, вернейшему из последователей Чаадаева Владимиру Сергеевичу Соловьеву приходилось отчаянно протестовать против «повального национализма, обуявшего наше общество и литературу». И голос его звучал в тогдашней России так же одиноко, как голос Чаадаева за полвека до этого. Как, боюсь, звучит и мой голос еще каких-нибудь 130 лет спустя. Не рассеивается наваждение. Все тот же вокруг «повальный национализм». И происходящий из него произвол все тот же.

Я даже не об этнической пене, которая бьет в глаза, потому что на поверхности, я об официальном, имперском национализме в духе С. Ю. Глазьева, А. Г. Дугина или Н. Я. Нарочницкой. На бесплодность его обратил внимание еще Соловьев, когда писал: «Утверждаясь в своем национальном эгоизме, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь действительно производила великие политические и культурные явления (реформы Петра Великого, поэзия Пушкина)».

Пропагандисты национального эгоизма оперируют не аргументами (о документах и говорить нечего), но расхожими прописями времен Чаадаева, вроде «мистического одиночества России в мире» или ее «мессианского величия и призвания». Подменяя рациональную аргументацию туманным – виноват, не нашел более приличного слова – бормотанием, эта эпигонская манера дискуссии провоцирует оппонентов на не вполне академическую резкость. Можно поэтому понять покойного академика Д. С. Лихачева, когда возражал он им так: «Я думаю, что всякий национализм есть психологическая аберрация. Или точнее, поскольку вызван он комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация».

В отличие от Дмитрия Сергеевича я не стану обижать певцов национального эгоизма подозрениями по поводу их душевного здоровья. Я лишь обращу внимание читателя на сегодняшнюю реальность, которой обязан он этому националистическому наваждению. Это ведь оно обрекло Россию на дурную бесконечность произвола власти. Обрекло, лишив ее европейской способности к самостоятельной политической модернизации. Хоть задумались бы, почему, едва воссоединившись с европейским сообществом, Германия эту способность обрела, а Россия – при всех режимах! – не может. Увы, даже над этим мало сказать наглядным – бьющим в глаза примером не задумываются...

 

* * *
Диву даешься, когда видишь, что чаадаевский европейский выбор вспомнили – и с огромным, радующим сердце энтузиазмом вспомнили – 200 лет спустя, но почему-то не в Москве, где слыхом не слыхала о нем не только власть, но и оппозиция, а в Киеве. И неожиданно оказалось, что способен он (и как еще способен!) вдохновить и мобилизовать не только политиков, но и страну! А ведь именно в нем, в этом европейском выборе, и содержится, если верить величайшим российским умам всех времен Чаадаеву, Пушкину, Соловьеву, ответ на поставленный здесь вопрос: что мешает России выучить роковой урок европейской истории? Тем более это выглядит странно, что сформулирован-то был этот ответ в свое время не в Киеве, а именно в Москве. И именно для России.

Может быть, поэтому мне как историку так недоставало во всем этом море лозунгов декабрьского 2013 года одного – и впрямь европейского. Он, этот гипотетический, но хорошо известный лозунг, пусть чуть переиначенный, обращен был бы к Москве – но не с презрением, а с сочувствием. В общем, думаю, догадался уже читатель, о чем речь. Конечно, о том самом лозунге, что в августе 1968-го развернула на Красной площади отважная семерка: «За вашу и нашу свободу!»