Нынешние руководители России, как и их советские предшественники, отрицают наличие в стране политических заключенных. Писатель, публицист и бывший политзаключенный Александр Подрабинек рассуждает о взаимоотношениях авторитарной власти и ее узников.
Все, конечно, помнят чудесную фразу администратора ленинградской гостиницы Людмилы Ивановой, сказанную в 1986 году на телемосте Ленинград–Бостон: «У нас секса нет». Правильная советская женщина говорила, как полагается, хотя уже тогда это было смешно. Потому что все знали, что на самом деле секс у нас есть.
Точно так же «правильные люди» говорили в СССР о политзаключенных: «Их нет». Только, в отличие от секса, это было не смешно. Все знали, что политзаключенные есть, но говорить об этом нельзя.
Некоторое время после перестройки казалось, что темы эти ушли в прошлое и секс, безусловно, есть, а политзаключенных наверняка нет. С приходом к власти Владимира Путина все начало меняться в обратную сторону – пока главным образом во второй части. Появились политзаключенные.
Есть политзаключенные, отстаивающие свободу, а есть такие, кто желал бы еще более жесткого и деспотического режима
Они все очень разные. Среди них есть политзэки, признанные «Международной амнистией» узниками совести. Есть не признанные таковыми. Есть люди, считающие себя борцами с политическим режимом, а есть те, на кого политические репрессии обрушились, несмотря на их полную лояльность режиму. Есть политзаключенные, отстаивающие свободу, а есть такие, кто желал бы еще более жесткого и деспотического режима. Все они вовлечены в сферу политических взаимоотношений и за это осуждены. По этой причине все они политзаключенные. Вовсе не всех из них обязательно надо защищать, но не признавать их существование невозможно.
А для кого в нашей стране нет ничего невозможного? Правильно, для коммунистов. Точнее, для чекистов. Прошел слух, что все они вымерли и рассосались во времени и пространстве, но это не подтвердилось.
Cпикер Госдумы Сергей Нарышкин посетил 1 сентября дмитровскую гимназию «Логос», чтобы на открытом уроке рассказать старшеклассникам о Конституции и парламенте. Один бесстрашный (вероятно, по неопытности) ученик 11-го класса спросил Нарышкина о политических заключенных в сегодняшней России.
В конце 1970-х годов Сергей Нарышкин окончил высшую школу КГБ в Минске. Задай ему старшеклассник этот вопрос тогда, лектор бы точно знал, что делать. И самому парню, и его родителям досталось бы по полной программе. Но сегодня время еще не то, и бывший чекист Нарышкин не потянулся к кобуре, а начал политико-воспитательную работу.
«В нашем Уголовном кодексе нет статьи о политических преступниках. Конечно, кто-то их хочет считать политическими заключенными, но если мы говорим о заключенных – это исключительно лица, которые осуждены за экономические или иные преступления», – объяснил спикер-чекист нахальному старшекласснику.
Ответ на неудобный вопрос Нарышкину не пришлось искать долго. Не надо было ничего придумывать – только вспомнить. Точно такую же песню его коллеги по КГБ и КПСС исполняли в советские годы в редких случаях контактов с западной аудиторией, а чаще – в советских средствах массовой пропаганды.
«Гитлеровские прихвостни, каратели, бандиты, клеветники, насильники – вот кто такие “узники совести”», – причитали бойцы идеологического фронта В. Михайлов и М. Юрченко (наверняка псевдонимы) в своей статье «Едкий вкус цветной капусты», опубликованной в сборнике «С чужого голоса» («Московский рабочий», 1982 год).
«Политических заключенных у нас в стране нет и быть не может, потому что у нас в Уголовном кодексе нет политических преступлений», – так объясняли штатные советские пропагандисты не в меру любопытным иностранцам отсутствие политзаключенных в СССР. Вероятно, такое объяснение казалось им изящным и убедительным.
Александр Солженицын основал Фонд помощи политзаключенным на доходы от публикации своего романа «Архипелаг ГУЛАГ»
В соответствии с общей установкой Владимир Буковский, например, был объявлен в советской печати заурядным уголовником, обычным хулиганом. Возникла, правда, некоторая неловкость, когда «обменяли хулигана на Луиса Корвалана», но советская власть эту неловкость пережила.
Сергей Нарышкин, который в те славные времена служил в КГБ, все эти объяснения, конечно, хорошо знает. Теперь наступило время вспомнить слегка подзабытое.
У нынешней российской власти, как некогда и у советской, отношение к политзаключенным основано на лицемерии. Однако так в России было не всегда. В Российской империи существование политзаключенных признавалось официально. В XIX веке был даже статус политического заключенного, определяемый Уложением о наказаниях уголовных и исправительных. После Февральской революции 1917 года все политзаключенные были амнистированы специальным постановлением Временного правительства.
После Октябрьского переворота и особенно после начала красного террора (5 сентября 1918 года) недавнюю Российскую империю лавиной накрыли политические репрессии. С появлением концлагерей политзаключенные стали постоянным явлением в советской России. Их существование тогда не отрицалось властями. До 1937 года просуществовал под разными названиями учрежденный еще в середине 70-х годов XIX века Политический Красный Крест, оказывавший всевозможную помощь политзаключенным.
После хрущевской оттепели и осуждения сталинских репрессий иметь политзаключенных стало неприлично, но и отказаться от политических репрессий коммунистический режим не мог. Поэтому тему политзаключенных в СССР власти либо стыдливо обходили молчанием, либо утверждали, что все политзаключенные – обычные уголовники.
В 1974 году Александр Солженицын учредил Фонд помощи политзаключенным, и одним из существенных мотивов преследований его сотрудников было именно то, что фонд констатировал наличие политзаключенных в Советском Союзе.
Владимир Буковский был объявлен заурядным уголовником. Возникла, правда, некоторая неловкость, когда «обменяли хулигана на Луиса Корвалана»
30 октября 1974 года политические заключенные мордовских лагерей Кронид Любарский и Алексей Мурженко стали инициаторами Дня политзаключенного в СССР. Этот день стали отмечать не только политзаключенные, но и правозащитники на воле. Одновременно с этим заключенные политических лагерей требовали предоставления им статуса политзаключенных – особого положения, которое отличало бы их от общеуголовных заключенных. Разумеется, власти с такими требованиями не согласились, и тех, кто добивался такого статуса, особенно сильно подвергали внутрилагерным репрессиям.
После освобождения в 1988–1989 годах последних политзаключенных власть перестала утверждать, что их никогда не было. Больше того, день 30 октября было решено отмечать на государственном уровне. Однако новое российское руководство, уверявшее всех в своей приверженности демократии и правам человека, состояло в основном из прежней партийной и советской номенклатуры и потому к понятию «политзаключенный» относилось настороженно. С 1991 года 30 октября стали официально отмечать как День памяти жертв политических репрессий. Общество и многие из бывших политзаключенных сделали вид, что не заметили подмены, и отмечали этот день иной раз с теми, кто был сам повинен в политических репрессиях.
В 2006 году ряд российских правозащитных и политических организаций выступили с заявлением о том, что переименование в День памяти сделано преждевременно, но это была запоздалая реакция. К тому времени политзаключенные уже снова стали отличительной чертой современной России.
