Крупная акция протеста в Армении всерьез напугала Кремль, воспринявший эти события как попытку очередной «цветной революции» и репетицию переворота в России, дирижируемого Западом. По мнению политолога Татьяны Становой, острая реакция российской власти свидетельствует о том, что Кремль становится крайне чувствительным к любым формам протеста, и не только политическим.
Несмотря на то, что протесты в Армении носят исключительно социальный характер, в Кремле явно убеждены, что за волнениями стоят американские провокаторы. Фото: © Melics | Dreamstime.com
Сразу после начала армянских протестов официальные лица России и близкие к власти эксперты бросились говорить о провокациях и обвинять агентов США в разжигании протестов, тем самым вызвав недоумение и раздражение у самих участников акций. Надо признать, что впервые реакция России была настолько неадекватной ситуации: ранее в странах постсоветского пространства проходило множество акций протеста, но Кремль реагировал только на те из них, которые носили политический, а не социальный характер.
Несколько лет назад анонимный источник Кремля заявил одной из российских газет, что самым опасным для политической стабильности считается превращение социальной акции протеста в политическую. Разница между ними для кремлевских чиновников очень четкая. Социальная акция направлена всегда против конкретных несправедливых решений власти, но не на свержение режима. В таких случаях есть широкое поле для компромисса между властью и народом, особенно если общий уровень доверия к политическому лидеру высок. Так было в 2005 году, когда Кремль болезненно отреагировал на акции протеста против монетизации льгот. Тогда пришлось пойти на серьезные уступки: правительству досталось за просчеты в проведении реформы, а парламентскую оппозицию в лице партии «Родина» во главе с нынешним главным лоббистом ВПК Дмитрием Рогозиным, заступившимся за протестующих бабушек, пришлось «придушить».
Путинский режим на протяжении всего своего существования делал ставку на приоритетность социальных обязательств государства перед населением, которое отплачивало высокими рейтингами доверия и поддержкой политической стабильности. Сама власть старалась не давать населению повод быть недовольными. Пенсии и зарплаты регулярно росли, в 2000-е на фоне бума потребительского кредитования создавалось ощущение экономического роста.
В отличие от социального политический протест — это всегда отказ от переговоров с «этой» властью и ставка на ее смену. В понимании Кремля это попытка действовать вне правил политической игры: вместо голосования за зарегистрированную партию на выборах — какой-нибудь «оккупай» или Майдан. В Кремле убеждены, что созданные им правила игры вполне позволяют политическим силам, если они не совсем маргинальны, участвовать в политической жизни страны. При этом степень маргинальности (или патриотичности) определяет сам Кремль, опираясь на докладные записки ФСБ. В соответствии с этой логикой, сколько бы голосов ни собрал Алексей Навальный, это всегда будет политический протест, причем организованный в интересах Запада. Да и вообще любые политические требования, которые включают в себя ценности традиционной западной демократии, для Путина означают попытку совершения «цветной революции».
Четкое разделение между политическим и социальным протестом, которого придерживался Кремль, изменилось в 2014 году. На то есть две ключевые причины (хотя в комплексе их значительно больше).
Первая — резкое ухудшение отношений с Западом. Вместо вялых попыток ведения диалога — откровенная конфронтация, военная риторика и взаимные угрозы. Кремль на этом фоне удвоил свои усилия по защите от «внешнего вмешательства». Была принята новая порция «охранительных» законов: «о нежелательных организациях», о российском программном обеспечении, о праве на забвение и т. д.
Тут важно отметить, что Кремль стал воспринимать Запад (и в большей степени США) как первичную, прямую и долгосрочную угрозу России как государству. Путин убежден, что после начала конфликта на Украине США сделали ставку на смену режима в России, поэтому априори Кремль исходит из того, что для достижения этой цели «враг» будет использовать любые слабые места страны. И социальный протест, который до 2014 года мог рассматриваться как своего рода нормальное проявление общественного недовольства в ответ на просчеты правительства, теперь воспринимается как риск, который однозначно будет использован для ослабления режима.
Власть готовит весь арсенал репрессивно-силовых мер для подавления таких акций и наказания «провокаторов». Становится неважна природа протеста: сам факт того, что он может оказаться на руку «внешним врагам», делает реакцию Кремля непримиримой и радикальной
Вторая причина — изменение сути общественного договора между Путиным и его электоратом. В предыдущие годы ключевым пунктом договора были стабильно растущие социальные обязательства государства. Сейчас, когда экономика и бюджетная сфера испытывают трудности, а элита и население чувствуют себя в «осажденной крепости», социальные обязательства уступают место патриотической риторике. Это означает, что, пока население морально готовится к лишениям, власть все чаще прибегает к изоляционистской риторике, которая оказывается эффективной заместительной терапией на фоне роста цен и падения уровня жизни. В выступлениях Путина последнего года четко прослеживается мысль, что народ готов терпеть невзгоды ради сохранения национальной гордости и пресечения попыток Запада задавить экономику страны. Последние рейтинги эту мысль как будто подтверждают: рейтинг одобрения Путина достиг исторического рекорда — 89%. Исходя из этого уровня поддержки, президент считает, что социальные протесты просто исключены. Если они возникают, то за ними стоят либо отраслевые интересы (как в случае с протестами медиков), либо провокации со стороны Запада (через внесистемную оппозицию).
Когда власть смотрит на свой народ через подобную призму заведомо гарантированной поддержки, то у нее искажается восприятие происходящего в других странах. Так, в Армении протест носит преимущественно социальный характер (хотя у части протестующих были политические требования, большинство было готово к переговорам с властью). Прежде всего армянское население было возмущено резко возросшими тарифами на электроэнергию. К слову, компания «Электросети Армении», оказывающая услуги в этой сфере, принадлежит российской «Интер РАО».
С начала протестов в Ереване 17 июня в России посыпался вал заявлений о том, что за протестами стоят американские провокаторы. Министр иностранных дел Сергей Лавров заявил о соблазне неких сил использовать события в Армерии для нагнетания антиправительственных настроений. Глава думского комитета по делам СНГ Леонид Слуцкий утверждал, что изначально в акциях протеста была заметна «заточенность на смену правящего режима, который поддержал, в частности, Россию и вошел в евразийский проект». Глава комитета по международным делам СФ России Константин Косачев предложил принять «патриотический стоп-лист», куда вошли бы иностранные организации, представляющие угрозу для России (например, Фонд Сороса), обосновывая это необходимостью защититься от событий, подобных тем, что происходят в Армении. Звучали даже крайне критичные и резкие выпады в адрес армянских властей за нерешительность: мол, нужно было применить жесткую силу против провокаторов и потенциальных «революционеров». В целом первые дни после начала акций протеста в Ереване вся российская пропаганда была похожа на истерику, вызванную тем, что в Армении якобы вот-вот будет реализован сценарий «цветной революции» для свержения режима и последующей дестабилизации ситуации по соседству с Россией.
В самой России армянские события стали удобным поводом для продвижения новых поправок к закону о полиции, полномочия которой в ходе акций протеста были значительно расширены. Обществу, а точнее, оппозиции послан четкий сигнал: любое проявление протеста будет жестко подавлено.
Реакция Кремля на события в Армении показывает, что российская власть становится крайне чувствительной к любым формам протеста, и не только политическим. Любое политическое действие, которое не укладывается в кремлевские рамки и не согласовано с властью, воспринимается как угроза режиму. Такая гипертрофированная реакция позволяет прогнозировать крайне жесткую линию поведения власти в случае возникновения в России очагов социальных протестов, не говоря уже о политических. Власть готовит весь арсенал репрессивно-силовых мер для подавления таких акций и наказания «провокаторов». Становится неважна природа протеста: сам факт того, что он может оказаться на руку «внешним врагам», делает реакцию Кремля непримиримой и радикальной. С другой стороны, это указывает и на резкий рост чувства уязвимости власти перед любыми неконтролируемыми процессами внутри страны и слабости перед лицом объективно существующих вызовов.
