Институт современной России

Диана Фишман: Есть мнение, что нынешняя атака на «Мемориал» связана не столько с его усилиями по восстановлению неудобной исторической правды, сколько с ведением списка политзаключенных, который является важным индикатором общественно-политической ситуации в стране. Насколько обоснованна такая точка зрения?

Сергей Давидис: Я думаю, что тут имеет место комплекс факторов. Монополия государства на историческую память — важная тема, но составление списка политзаключенных, связанное фактически с обвинением нынешней власти, а не какой-то там, 70-летней давности, в серьезных нарушениях прав человека, безусловно, гораздо более раздражающий фактор. С фактом массовых репрессий в СССР эта власть, кстати, не спорит и номинально их осуждает. Честно говоря, я предполагал, что они ограничатся правозащитным центром, который действительно является неким вызовом для власти, и отстанут в последний момент от «Международного Мемориала». Дело в том, что по новым правилам НКО–«иностранные агенты» обязаны сообщать в Минюст обо всех планируемых программах и мероприятиях, а Минюст может под разными предлогами запрещать их реализацию. И я думал, что на основании этого закона нам в какой-то момент скажут, что наша деятельность по поддержке политзаключенных угрожает национальной безопасности и поэтому ее надо запретить. Но власти пошли самым простым путем.

С другой стороны, я бы не слишком связывал иски о ликвидации наших организаций с какими-то конкретными элементами деятельности. Путинский режим 20 лет терпел эту деятельность и никогда не говорил, что ее надо прекратить именно по содержательным основаниям.

ДФ: Тем не менее попытка ликвидировать «Мемориал» предпринималась еще в 2014 году, но тогда Верховный суд отклонил иск Минюста. Почему политическое решение о закрытии было вынесено именно сейчас? В чем особенность текущего момента? 

СД: В 2014 году к нам были формальные претензии технического характера. Это было сочетание подвернувшегося повода и инерции бюрократической машины. Но тогда государство легко и быстро развернулось под давлением общественности.

Понятно, что прессинг «Мемориала» осуществляется давно: это и разные разоблачительные фильмы, и признание обеих организаций иностранными агентами, и постоянные проверки, и десятки штрафов за немаркировку (отсутствие маркировки «иноагента» в материалах организаций. — Прим. ИСР), а это более 6 млн рублей. Нынешние претензии к нам и с юридической точки зрения, и с точки зрения здравого смысла просто абсурдны. А одновременное нападение на оба «Мемориала» говорит о том, что это просто их внутренние часы показали, что надо уложиться до конца года, расправиться со всеми. После полного разрушения свободы собраний, активного наступления на свободу высказывания, закона о регулировании просветительской деятельности, блокирования того и сего, после разгрома оппозиционных структур и очередных шагов по уничтожению возможности участия в выборах вполне естественно было продемонстрировать, что и сфера НКО не является защищенной, что и тут недопустимы публичное выражение своего мнения, административная независимость, создание альтернативных центров консолидации, каким является «Мемориал».

Поэтому дело не в том, что мы сейчас что-то особенное сделали, кого-то неприятного признали политзаключенным или неприемлемо высказались по поводу исторической памяти, а в том, что происходит в центре принятия решений. Просто там возникло такое желание [— ликвидировать]. А желание возникло в силу внутренней эволюции самого режима.

ДФ:  В какой точке своей эволюции находится режим?

СД: Боюсь, прямого ответа на этот вопрос нет. Очевидно, что он находится в ситуации, когда гражданское общество сильно задавлено. Не так, конечно, как в Белоруссии, но у нас и ситуация не такая, как в Белоруссии: наша страна сама по себе гораздо больше, а общество гораздо более гетерогенное, поэтому консолидированное протестное движение с едиными требованиями у нас совершенно немыслимо. Но при этом у нас затруднена любая протестная общественная активность. В большей части регионов фактически запрещены любые публичные акции, даже одиночные пикеты. У гражданского общества осталось очень мало возможностей публично выступать. 

С конца 2020 года мы наблюдаем резкое нарастание репрессивности режима, ужесточение уголовного законодательства об иностранных агентах, нежелательных организациях, хулиганстве, клевете и так далее. Причем все эти нормы резиновые, нарочито размытые — они предполагают избирательное применение к тем, к кому хочется их применить.

Времена, когда громкое выступление общества в чью-то поддержку — как в деле [журналиста Ивана] Голунова или актера [Павла] Устинова — заставляло государство отступить, прошли. Государство последовательно действует исключительно в репрессивном ключе, игнорируя общественное мнение и подавляя тех, кто пытается это мнение организовывать и транслировать.

 

 

ДФ: А зачем власти еще больше наращивать репрессии против гражданского общества? Система все еще видит в нем реальную угрозу?

СД: Все это — изменение нормативной базы и правоприменительной практики, расширение массовости репрессий, общая примитивизация репрессивной деятельности — явно неадекватно угрозам, с которыми сталкивается режим. Для того чтобы удерживать власть, правящему клану, у которого под контролем и средства пропаганды, и финансовые потоки, и силовой аппарат, и суды, и избирательные комиссии, не нужен такой масштаб запретов и репрессий, это явно избыточно. Не требует этого и инерционный сценарий до 2024 года с предполагаемым транзитом власти от Путина к Путину. Конечно, налицо некое изменение конструкции системы, в рамках которой силовики становятся гораздо более значимыми фигурами и в гораздо большей степени диктуют правила.

Может быть, это реакция на белорусские события. Российские власти увидели, что даже на полностью выжженной земле неожиданно может возникнуть массовый протест, и сделали вывод, что репрессий и запретов много не бывает. Возможно, они готовятся к каким-то обстоятельствам, связанным, например, с внешнеполитическими кризисами, которые потребуют гораздо большей репрессивной мощи от государства. Или же играет роль некий иррациональный фактор, ведь репрессивная машина сильно искажает обратную связь: достаточно послушать, что транслируют публичные спикеры режима — и сам Путин, и Бастрыкин, и Бортников.

ДФ: Известно, что о большинстве нарушений закона об «иноагентах», допущенных «Мемориалом», в Роскомнадзор сообщило управление ФСБ по Ингушетии. Действительно ли ингушские силовики таким образом мстили «Мемориалу» за помощь участникам протестов в Магасе, ставшим фигурантами уголовных и административных дел? 

СД: Эта версия кажется вполне правдоподобной. А иначе с чего бы УФСБ по Ингушетии взяться за мониторинг всех наших сайтов и писать столько жалоб в соответствующие инстанции? Судя по всему, массовое составление протоколов и вынесение административных штрафов «Мемориалу» в 2020 году действительно было связано с тем, что ФСБ Ингушетии обиделась на правозащитный центр. Однако это, скорее всего, случайное совпадение. Если бы ингушские прокуроры все это на нас не накопали, в Москве придрались бы к чему-то еще, ведь работа по прессингу независимых НКО ведется постоянно. Собственно, Роскомнадзор и сам мог бы составить эти протоколы, но тут УФСБ Ингушетии проявило инициативу. А потом уже плоды этой инициативы были использованы для принятия репрессивных решений.  

ДФ: Является ли очередное ужесточение приговора Юрию Дмитриеву (в декабре 2021 года историку увеличили срок заключения с 13 до 15 лет. — Прим. ИСР) частью кампании против «Мемориала»?

СД: Трудно сказать, все-таки эта история длится очень давно. Думаю, что конкретно это ужесточение, которое в долгой истории преследования Дмитриева просто один из эпизодов, не связано напрямую с делами о ликвидации «Мемориала». Но само по себе преследование Юрия Дмитриева, конечно, связано с его деятельностью, неприятной для местных властей. Мотивы людей, которые принимали решение добавить ему еще два года к и без того огромному сроку, не до конца ясны. Российская власть — это черный ящик. Единственное, что понятно, — не судьи эти решения выносят, а если и они, то только прислушиваясь к сигналам, которые получают сверху.

 

 

ДФ: Кажется, что в 2021 году правозащитное движение вообще стало отдельной мишенью для государства. Среди пострадавших, помимо «Мемориала», проект «ОВД-Инфо», чьи интернет-ресурсы заблокированы по решению суда, объединения юристов «Правозащита Открытки» и «Команда 29», вынужденные прекратить свою работу. Глава «Команды 29» Иван Павлов сам стал фигурантом уголовного дела и был фактически выдворен из России, еще десятки правозащитных организаций и их руководители объявлены «иноагентами». Говорит ли это о том, что власть взяла курс на уничтожение института правозащиты в России? 

СД: Я бы немного по-другому ставил вопрос: наступление на правозащитников является органической частью наступления на гражданское общество в целом. Высшая власть подала чиновникам более низкого уровня вполне четкий сигнал: все эти независимые НКО, которые критикуют власть, да еще и получают иностранные деньги, — враги, мелкие предатели, которые раскачивают ситуацию в стране. Судя по всему, так они это видят на самом деле и именно этот месседж транслируют вниз. А внизу ищут способы понравиться, продемонстрировать свою полезность и эффективность.

В этом смысле «Правозащита Открытки», конечно, стала жертвой борьбы с «Открыткой» как таковой — удар был направлен против всей «Открытой России» Ходорковского. Это история про то, что российская власть не допускает ничего, что не находится под ее контролем. И особенно нетерпима она в тех случаях, когда кто-то претендует на участие в политике, которую власть понимает исключительно широко. Что касается Ивана Павлова, тут налицо прямое давление со стороны ФСБ из-за его адвокатской работы по делам о госизмене. ФСБ, судя по всему, ставит себя выше всех остальных в системе, претендуя на некую эксклюзивность, и то, что кто-то решился с ней бодаться, очень ее возмутило. С другой стороны, мы видим, что и в регионах из-за конфликта интересов с местной властью или силовиками адвокаты нередко попадают под пресс правоохранительной машины, становятся объектами уголовного преследования.

Больше всего власть смущает публичность деятельности правозащитных организаций: и «Правозащита Открытки», и «Команда 29», и ПЦ «Мемориал» регулярно обращались к обществу. Понятно, что мы движемся в сторону единообразия, полного согласия с ключевыми тезисами госпропаганды, недопустимости возражений власти по существу, особенно публичных. И это, конечно, будет затруднять возможности правозащиты. Но нельзя сказать, что она совсем прекратится, особенно в ее инструментальной части — оказания юридической и гуманитарной помощи. Идея солидарности, помощи людям, которые оказались жертвами репрессий, сильно распространилась в российском обществе за последние несколько лет. Помимо институционализированных старых НКО, сегодня есть масса сообществ, групп, инициатив, которые в рамках конкретных уголовных дел или конкретным группам людей эффективно организуют такую помощь. Конечно, все это можно закатать в бетон, как в Белоруссии, но пока еще мы не в этой позиции.

ДФ: Что будет с программой поддержки политзаключенных «Мемориала», если ликвидация состоится? В каком формате будет вестись эта работа? 

СД: Формально наши структуры пока не ликвидированы, еще даже не начался отсчет срока для подачи апелляционной жалобы. Мы пока существуем как юридическое лицо и, естественно, будем продолжать свою работу. Но, по большому счету, если бы речь шла только о ликвидации организации, это не представляло бы большой проблемы, потому что мы можем выстраивать административно-организационные конструкции каким угодно образом. Можем и без юридического лица делать то, что делали до сих пор. Однако в заявлении прокуратуры Москвы, помимо указания на технические нарушения, связанные с маркировкой и отчетностью (по закону об «иностранных агентах». — Прим. ИСР), есть также утверждение, что мы нарушаем шестую статью федерального конституционного закона «О судебной системе РФ» — споря с решениями судов о признании тех или иных организаций экстремистскими или террористическими, споря с приговорами по конкретным уголовным делам. То есть, по их мнению, закон обязывает нас соглашаться с судебными решениями, что, конечно, абсурд. Закон обязывает исполнять судебные решения, а критиковать их, полемизировать с ними, разумеется, можно. Тем не менее сейчас это подвергается сомнению, и нам говорят, что мы таким образом фактически оправдываем деятельность международных экстремистских и террористических организаций.  

Это яркое проявление тренда на сужение рамок допустимой общественной дискуссии. 20 лет мы спорили с приговорами. Мы не говорили, какие молодцы «Свидетели Иеговы» или  «Хизб ут-Тахрир», не призывали вступать в эти организации. Мы говорили только, что эти люди преследуются необоснованно, что в их действиях нет состава преступлений, которые им вменяются, что не является террористической деятельность по чаепитию на кухне и обсуждению абстрактной религиозной доктрины. Но теперь, оспаривая судебные решения по таким делам, мы сами, по мнению государства, становимся преступниками, так как якобы оправдываем и поощряем преступную деятельность. В исковом заявлении московской прокуратуры используется практически та же терминология, что и в обосновании обвинений по делам об оправдании терроризма. И это серьезная проблема не только для ПЦ «Мемориал»: все, кто занимается правозащитной деятельностью, оказываются под угрозой такого рода преследования.

Все это заставляет нас задуматься о том, как переформатировать нашу деятельность, чтобы она не потеряла в качестве и авторитетности, и в то же время минимизировать риски для людей, которые в ней участвуют. Пока нас еще не закрыли, обсуждать чисто технические аспекты смысла нет. Одно могу сказать: мы, без сомнения, свою работу продолжим. И если российская власть не прислушается к Европейскому суду по правам человека (ЕСПЧ применил обеспечительные меры и потребовал приостановить ликвидацию структур «Мемориала» до вынесения им решения по жалобе группы НКО на закон об «иноагентах». — Прим. ИСР) и ПЦ «Мемориал» все же ликвидируют, то некая сущность, которая будет обладать преемственностью по отношению к правозащитному центру, будет действовать по той же методике и попытается обеспечить такую же авторитетность. 

ДФ: Россия может согласиться с требованием ЕСПЧ?

СД: Заранее сказать, что она точно его проигнорирует, как в ситуации с Алексеем Навальным, нельзя. Может быть и так и сяк.

 

 

 ДФ: По итогам прошлого года число политзаключенных в России, по оценке ПЦ «Мемориал», выросло до рекордного значения — 426. Это на 60 с лишним человек больше, чем в 2020-м. Чем объясняется такой прирост и какие тенденции прослеживаются в политически мотивированных делах?

СД: Рост числа политзаключенных мы наблюдаем на протяжении всего времени, что ведем их учет, — с 2009 года. В 2013 году, перед Олимпиадой, был короткий период, когда количество политзаключенных серьезно уменьшилось благодаря массовой амнистии, помилованиям, освобождению ряда лиц по другим основаниям. Но уже с 2014 года, после агрессии в отношении Украины, аннексии Крыма и сопутствующего этому завинчивания гаек, эта цифра поползла вверх и с тех пор только растет.

Наиболее значимый количественно фактор роста — легко осуществляемые репрессии против религиозных меньшинств. Вообще, людей, которые преследуются в связи с их религиозной принадлежностью, мы считаем отдельно от всех остальных. Во-первых, их существенно больше: их преследования носят конвейерный характер, в каждом деле обычно сразу несколько фигурантов, поэтому для региональных управлений ФСБ это очень удобный способ формирования отчетности по экстремистским и террористическим преступлениям. Во-вторых, в случае с «Хизб ут-Тахрир» это еще и очень большие сроки. Если за насилие на митинге человек может получить два года, по истечении которых он из нашего списка выпадает, то, получив 20 лет за причастность к «Хизб ут-Тахрир», человек в этом списке остается надолго. «Свидетели Иеговы» не так давно начали пополнять наши списки, и это тоже значимый фактор роста: уже несколько сотен подверглось преследованию, и все чаще люди получают реальные сроки лишения свободы, причем уже не такие маленькие, как раньше, — до восьми лет. В последние годы началось преследование еще одной религиозной организации, которая, судя по всему, просто выдуманная, — «Ат-Такфир валь-Хиджра». Она существовала в 70-х годах в Египте, а в России ее следов никогда не было. Тем не менее было уже несколько групповых дел, фигурантов которых подводят под участие в экстремистской организации, хотя они вообще никакой деятельности не ведут, а просто молятся. 

Чуть больше 80 человек из нашего списка преследуются без связи с религией, а например, в связи с реализацией права на свободу собраний. По так называемому «дворцовому делу», возбужденному после протестов января–февраля 2021 года, более 150 человек по всей стране привлечено к уголовной ответственности, и мы признали политзаключенными довольно большое число людей, осужденных по статье о насилии в отношении сотрудников полиции. К этому же сюжету относится преследование участников митинга в Магасе в 2019 году.

Продолжается практика преследования по неправовой статье 212.1 УК: Вячеслав Егоров  очередной активист, который получил по ней реальный срок, и еще несколько дел возбуждено. Еще одним значимым трендом прошлого года были попытки уголовного преследования людей, претендовавших на участие в выборах. Это и Юлия Галямина, и многие сотрудники штабов Навального, и коммунистический публицист Николай Платошкин. По-прежнему подавляется право на свободу высказывания, и в прошлом году наиболее опасным инструментом для этого снова стала статья 205.2 УК об оправдании терроризма. Также наблюдался всплеск уголовных и административных дел в отношении лиц, посягнувших на символы, которые власть объявила сакральными, — связанные с православной церковью или культом Победы.

ДФ: Почему, на ваш взгляд, Западу следует реагировать на ситуацию вокруг «Мемориала» и другие подобные проявления репрессивного характера российского режима?

СД: Во-первых, соблюдение обязательств по защите прав человека не является внутренним делом Российской Федерации. Требовать соблюдения этих обязательств — полное право международного сообщества и конкретных государств, состоящих в каких-то отношениях с Россией. С другой стороны, это вопрос совершенно прагматический: чем более безоглядным и массовым становится ограничение прав и свобод в Российской Федерации, тем выше риски для внешнего мира, ведь это развязывает российским властям руки для разного рода внешнеполитических авантюр. К тому же сами по себе недемократические практики так или иначе насаждаются авторитарной властью в других, демократических странах для создания неопределенности. А если имеет место толерантность к этим практикам, если вопрос соблюдения прав человека не является ключевым и сопоставимым с вопросами безопасности и экономического сотрудничества, то, к сожалению, дурной пример оказывается заразителен. В некоторых странах Европы мы уже видим примеры этой диффузии авторитарных практик. И одна из причин этого — терпимость к авторитарным режимам, к нарушению прав человека, формирование общественного мнения, что это вариант нормы, что так можно. 

Дело не только в том, что несчастные россияне страдают от нарушений прав человека и моральный и юридический долг мирового сообщества — выступать за их права. Это на самом деле прагматический интерес других стран. Дальнейшее подавление прав человека в России и других авторитарных странах чревато для Запада новыми трудностями, бедствиями, нестабильностью, непредсказуемостью и в конечном счете издержками. 

ДФ: Какими в идеале должны быть ответные меры западных стран?

СД: Не думаю, что прекратить всякое сотрудничество с этими режимами, пока они не станут соблюдать права и свободы, будет правильным решением. Но вполне резонно выработать некую дорожную карту требований, касающихся соблюдения прав человека и реформы законодательства РФ, и напрямую увязывать их исполнение с прогрессом сотрудничества в других сферах.

Кроме того, необходимо просто больше внимания и поддержки. Сейчас не только политическая оппозиция, но и многие российские независимые медиа и правозащитники оказываются за границей. Фактически вне России выстраиваются структуры российского гражданского общества в изгнании, и мне кажется крайне важным оказывать им в этом посильную помощь. С другой стороны, стоит вопрос об информационно-пропагандистском ответе. Кремлевская пропаганда, обращенная как к российскому населению, так и к западной аудитории, существенным образом искажает реальность, в том числе в вопросе прав человека. Аргументированно отвечать на пропаганду, разоблачать ложь в СМИ очень важно, и эти усилия тоже надо продолжать и развивать.

Главное — не считать, что все само как-нибудь рассосется, а планировать и осуществлять меры, направленные на изменение ситуации. Понятно, что в конечном счете изменить положение дел в России могут только сами россияне, но помогать им в этом и призывать к такой помощи можно и нужно.