Так или иначе, неожиданно исполнилась «придурочная», по выражению Путина, мечта сегодяшней  ДПНИ — «Россия для русских» (будь я на их месте, непременно избрал бы Столыпина почетным председателем). Это правда: черносотенцев он, как и все порядочные люди в правительстве (кроме государя императора), терпеть не мог, но руссификатором был перворазрядным, и то, что финны все еще говорили на своем языке, долго не давало ему покоя. Довела ли до добра империю, которую он пытался таким образом спасти, столыпинская «Россия для русских», известно. Впрочем, это лишь малая часть того, что сделал Столыпин в роли Чурова при царе-императоре.

Нельзя сказать, что основной закон империи, дарованный царем своему народу 6 мая 1906 года, был конституцией свободной страны. Скорее прав был Макс Вебер, именовавший ее «квазиконституцией. Царь сохранил за собой полный контроль над внешней политикой и вооруженными силами, над императорским двором и государственной собственностью, даже титул самодержца сохранил. Правительство несло ответственность перед ним, а не перед Думой. Больше того, в перерывах между думскими сессиями царь имел право издавать указы, имевшие силу законов (и Столыпин этим не раз пользовался). При этом, однако, голоса практически всего мужского населения империи были между собою равны.

Отдадим должное Столыпину: он сполна расплатился за фатальную ошибку Александра II. Согласись царь-освободитель с тогдашними либералами и подпиши он в начале своего правления документ, аналогичный тому, что подписал в конце, в роковой день 1 марта 1881 года, история России могла бы сложиться иначе: не было бы ни террора, ни цареубийства, ни революции 1905 года. И — что для нас сейчас главное — Дума первого созыва, с которой столкнулся Столыпин, не была бы враждебна правительству.

В 1906 году Россия проголосовала против самодержавия. За него были лишь 45 крайне правых (из 497). Кадетов было 184, умеренных левых — 124. В то же время судьба послала Столыпину необыкновенную удачу: «непримиримые» (крайние левые), как эсеры, так и социал-демократы, бойкотировали выборы. Спора нет, работать с первой Думой было трудно. Но все же легче, чем Ельцину после 1993 года. С либеральным большинством можно было искать компромиссы — во всяком случае, легко было предвидеть, что, едва «непримиримые» поймут свою ошибку и примут участие в выборах, следующая Дума уж точно будет недоговороспособна. Увы, стратегом путинский герой оказался никудышным: вместо того чтобы работать с либеральной Думой, он ее бесцеремонно распустил.

И в результате получил то, что должен был получить: Думу «непримиримую». Иначе говоря, сам загнал себя в угол. Надо сказать, Ельцин повел себя в аналогичной ситуации с бoльшим достоинством. Он не распустил ни первую, ни вторую Думу, хотя иметь дело с постсоветскими коммунистами и националистами, бунтовавшими против «антинародного режима», ему было, как известно, не проще, чем Столыпину с его «непримиримыми». И главное, не устроил путч, внезапно изменив избирательный закон и лишив тем самым права голоса подавляющее большинство населения страны.

Столыпин устроил. Отныне голос помещика считался за четыре голоса предпринимателей, 65 голосов людей свободных профессий, 260 крестьянских и 540 рабочих. В итоге, 200 тысяч помещиков представлены были в третьей Думе точно так же, как десятки миллионов остального население империи – их было 50% (!). Это и был государственный переворот, путч.

Царь оправдывал путч лениво и высокомерно: я, мол, самодержец — что даровал, имею право и отнять. И вообще, как помазанник Божий отвечаю лишь перед Ним. Пожалуй, нигде, кроме России, в ХХ веке не говорила уже верховная власть со своим народом на таком архаическом языке. И хотя столыпинское оправдание звучало более интеллигентно, по сути, оно было столь же нелепо: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью государства». Никто в тогдашней России не угрожал целости государства, если только не отождествлять его с целостью самодержавия. Но Столыпин, как видим, именно их и отождествлял — он был фанатиком самодержавия.

Как бы то ни было, немедленный выигрыш был очевиден. В третьей Думе правительство получило поддержку 310 депутатов (из 442): 160 националистов и 150 октябристов. Единственное, о чем не подумал Столыпин, это о том, легитимна ли была такая Дума в глазах народа, практически лишенного в ней представительства? Достаточно вспомить популярность и силу Советов в феврале 1917, чтобы понять, что первый камень в подрыв легитимности Временного правительства заложил своим антиконституционным путчем именно Столыпин. В результате, большинство голосующих своих представителей видело в демократических Советах, а не в порождении нелигитимной Думы.

Столыпин как реформатор

Нет спора, все, что делал тогда Столыпин, как бы ужасно или глупо это впоследствии ни выглядело, делалось «во благо»: он спасал империю царей, искренне веря в успех своего безнадежного дела. Другой вопрос, отсрочила его работа или ускорила неизбежный финал? Затруднила она или облегчила в 1917 году Ленину задачу сокрушить Временное правительство, а с ним — свободу?

Самая важная структурная реформа Столыпина, с которой он вошел в историю, хотя Сергей Витте и оспаривал ее авторство, была попыткой разрушить крестьянскую общину, доделав тем самым то, на что не решился царь-освободитель. На первый взгляд, попытка в известной степени удалась. Консенсус современных историков — и западных, и советских (Огановский, Робинсон, Флоринский, Карпович, Лященко) — таков: к 1916 году 24% крестьянских домохозяйств действительно выделились из общины. Но состоит этот консенсус также и в том, что знаменитая столыпинская реформа представляла собой, помимо всего прочего, еще и отчаянную и обреченную попытку спасти помещичье землевладение, заставив крестьян перераспределить землю, которой они и без реформы владели. Россию без помещичьего землевладения представить себе Столыпин не мог. Что говорит нам это о реалистичности его видения Великой России?

Кто знает, посвяти он столько же внимания и ресурсов, сколько разрушению общины, заселению Сибири, реформа могла быть более успешной. Хотя едва ли. Стратегом, как мы уже говорили, Столыпин был никудышним. Ни на минуту не предвидел он, какую страшную рознь посеет его реформа в деревне. Не предвидел, что 76% крестьян, оставшихся в общинах, возненавидят выделившихся «кулаков» так же, как ненавидели они помещиков, и ненависть это грозит новый «пугачевщиной», найдись только у нее подходящей лидер.

Лидер, как мы знаем, нашелся. Вся стратегия Ленина построена была на союзе пролетариата с этим беднейшим крестьянством, с теми самыми 76%, не последовавшими за Столыпиным. Положение, конечно, усугубилось тем, что царь нарядил в солдатские шинели десять миллионов крестьян и послал их в окопы ненужной России войны, дав им в руки оружие и подписав тем самым смертный приговор режиму. Столыпин даже намекал на возможность такой вооруженной «пугачевщины», способной сорвать в случае войны все его начиннания: «Дайте мне двадцать лет мира, — говорил он, — внутреннего и внешнего, и вы не узнаете Россию».

Намекал, но пальцем о палец не ударил, чтобы разоружить «военную партию» при дворе, в Генеральном штабе и в Думе, чтобы «развязаться» с союзниками, втягивавшими Россию в роковую для нее войну. Да и что мог бы он поделать, когда бы и захотел, если во главе этой «военной партии» стоял самодержец? Нет, не умел Столыпин смотреть дальше немедленной цели, так до конца и не понял, как страшно для России излюбленное им самодержавие, которое он самозабвенно пытался спасти.

В заключение стоит суммировать все, что мы знаем о путинском герое. Он приучил страну к бессудным массовым казням и, говоря словами Толстого, «развратил» ее. Не сумел сработаться с либеральной первой Думой, чем загнал себя в угол. Результатом был роковой для России, как очень скоро выяснилось, путч, превративший конституцию в фарс. Он беспощадно руссифицировал империю, сделав тем самым все ее национальные меньшинства (половину населения страны!) врагами режима. Он не предвидел, что его реформа посеет в деревне жесточайшую рознь и ненависть к режиму, в конечном счете сокрушившую империю царей, и в этом смысле сделал для революции больше, чем все революционеры вместе. Он не мог представить себе Великую Россию без архаического самодержавия и помещичьего землевладения.

Отсрочил или приблизил этот человек катастрофу 1917 года? Слишком уж похоже, что, спасая «прогнившую империю России», говоря словами Герцена, Столыпин эту катастрофу, пусть невольно, пусть по недальновидности, но готовил. В предверии оглушительных фанфар, что неминуемо грянут этой осенью в связи с открытием памятника путинскому герою, не мешало бы задуматься и над его действительной ролью в российской трагедии.