Нет сомнения, читатель уже понял, что у загадки, которой закончился предыдущий очерк, двойное дно. Первое очевидно: требуется объяснить, почему малозаметные еще в 1840-е годы диссиденты «русской идеи», славянофилы, уже десятилетие спустя победили всемогущую «официальную народность». И навсегда отняли у нее статус «идеи-гегемона» постниколаевской России.

Здесь, однако, заковыка: я не уверен, что употребленный здесь термин знаком большинству читателей. Между тем, не поняв его смысла, нам трудно было бы разобраться во всей дальнейшей судьбе русского национализма, да и самой России. Я вынужден извиниться и перебить свое повествование, чтобы разъяснить термин «идея-гегемон». Принадлежит он знаменитому итальянскому диссиденту Антонио Грамши. Впрочем, диссидентом Грамши был, если можно так выразиться, вдвойне. Крупнейший теоретик марксизма, бывший генсек Компартии Италии, в фашистской Италии провел он последнее десятилетие своей жизни в тюрьме. И именно там в своих «Тюремных дневниках» бросил он вызов священной корове тогдашнего марксизма, ленинской теории, что лишь «партии нового типа» побеждают в борьбе за власть.

По Грамши, решают дело не столько партии, сколько идеи. Именно диссидентская идея, утверждал он, сумевшая завоевать господство над умами и стать «идеей-гегемоном», овладела в 1922 году властью в Италии. И так же овладел ею в 1933-м национал-социализм в Германии. Само собой, как свидетельствует опыт славянофильства, статус «идеи-гегемона» не гарантирует завоевание власти (как, впрочем, не гарантируют этого и «партии нового типа», потерпевшие поражение повсюду в Европе). Бывает также – это я уже применяю мысль Грамши к российскому опыту, – что «идея-гегемон» заводит страну в тупик, выход из которого предлагает другая диссидентская идея, перехватывающая у нее господство над умами. Так случилось в 1917 году в России.

Как бы то ни было, победа славянофильства в 1850-е годы лишь первый аспект нашей загадки. Второй ее аспект требует объяснить, почему «официальная народность», эпоху которой известный историк Александр Пресняков окрестил «золотым веком русского национализма» и которая утвердилась при Николае I (как многим казалось, навеки), вдруг так бесследно исчезла после его смерти. А ведь эта уваровская триада и впрямь была в 1840-е годы сильна. Даже первостепенные умы и таланты испытали на себе ее силу. Николай Васильевич Гоголь, например, так никогда от нее не освободился. Долгое время был ее пленником Федор Иванович Тютчев. А вот вам исповедь Николая Надеждина, одного из самых просвещенных редакторов, в «Телескопе» которого напечатаны были и «Литературные мечтания» Белинского, и знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева: «У нас одне вечная неизменная стихия – царь! Одно начало народной жизни – святая любовь к царю! Наша история была доселе великою поэмою, в которой один герой, одно действующее лицо. Вот отличительный самобытный характер нашего прошедшего. Он показывает нам и наше будущее великое назначение». Красноречиво, не правда ли?

И вдруг этой «поэмы» не стало. И Константин Аксаков, славянофил, заклеймил «бессовестную лесть, обращающую почтение к царю в идолопоклонство». Согласитесь, что, покуда мы не объясним это катастрофическое крушение триады, «идеи-гегемона» николаевской России, невозможно двинуться дальше. Попробуем объяснить. Тем более что объяснение это неожиданно оказывается более чем актуальным.

 

Триада

Со школьных лет помню, с каким презрением говорил об уваровской триаде учитель истории. В университете я убедился, что так принято было о ней думать в академической среде – даже в советское время. Представьте себе мое изумление, когда попался мне недавно своего рода краткий курс «национал-патриотической» мысли С. В. Лебедева, где автор с некоторым даже восхищением пишет: «Неслучайно эта триада и в наши дни является одним из самых распространенных девизов русских правых. Для современных патриотов характерно стремление вообще всю русскую культуру свести к этим трем словам. Так, по словам известного скульптора В. Клыкова, Русская идея – это Православие, Самодержавие, Народность».

К сожалению, С. В. Лебедев не пояснил, означает ли это, что «современные патриоты» (книга издана в 2007-м) ратуют также за реставрацию крестьянского рабства, за которое горой стоял автор дорогой их сердцам триады. Вот что писал об этом Уваров: «Вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии, это две параллельные силы, которые развивались вместе. У того и другого одно историческое начало, законность их одинакова. Это дерево пустило далеко корень, оно осеняет и церковь, и престол». Не оставил Уваров сомнений и в том, что имелось в виду в триаде под русской народностью: «Народность наша состоит в беспредельной преданности и повиновении самодержавию». Иными словами, опять- таки в рабстве? «Современные патриоты» даже не попытались усомниться в откровениях автора своего «девиза».

Остается предположить, что рабство их совсем не смущает. Но во имя чего готовы они отречься от свободы своего народа?

 

«Языческое особнячество»

Вот что еще, кроме тотальной несвободы, содержалось, как объяснил нам академик А. Е. Пресняков, в триаде: «Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических мира, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера». Это было отречение как от европейского просвещения, так и от вселенского христианства. Потому-то и назвал ее Владимир Соловьев московитской верой, «языческим особнячеством».

Выходит, открывается ларчик просто: «современные патриоты», как и их предшественники времен триады, готовы быть рабами в своем Отечестве, лишь бы отделиться от греховного западного мира. Они отказываются, говоря словами самого откровенного из их апостолов Александра Дугина, жить «в мире апостасии, в мире отступничества, в мире наступающего антихриста». Удивительно ли, что для слишком многих просвещенных людей в России XIX века выглядело это немыслимым анахронизмом, гибелью просвещения, антипетровским переворотом в национальной мысли?

Вот свидетельство цензора и академика Александра Никитенко: «Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор. Теперь же все подземные болотные гады выползли из своих нор, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается». Не менее резок был знаменитый историк Сергей Соловьев: «Начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства».

 

Константин Аксаков (слева) и Николай Чернышевский

 

Еще резче, еще пронзительней звучали голоса тех, кто прозрел только после позорной капитуляции в Крымской войне, до которой довел Россию Николай со своей «официальной народностью». Эти раскаявшиеся только что голову пеплом не посыпали. Вот приговор Тютчева: «В конце концов было бы даже неестественно, чтобы тридцатилетний режим глупости, развращенности и злоупотреблений мог привести к успехам и славе». И добавлял в стихах, адресованных царю, человеку, по его словам, «чудовищной тупости»: «Не Богу ты служил и не России,/ Служил лишь суете своей./ И все дела твои, и добрые, и злые,/ Все было ложь в тебе, все призраки пустые,/ Ты был не царь, а лицедей». Пророчески звучала эпитафия николаевской России в устах Михаила Погодина, знаменитого тогда историка и публициста, с которым мы не раз еще встретимся: «Невежды славят ее тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно. Рабы славят ее порядок, но такой порядок приведет ее не к счастью, не к славе, а в пропасть».

Я нарочно процитировал современников «официальной народности», самых разных, порою противоположных убеждений. И среди них, как видит читатель, нет ни одного из тогдашних прославленных диссидентов – ни Белинского, ни Герцена, ни Чаадаева, ни Бакунина (хотя им тоже, понятно, было что сказать о своем времени). Объединяет их всех – умеренного консерватора Никитенко, умеренного либерала Соловьева, певца империи Тютчева и родоначальника русского панславизма Погодина – лишь одно: сознание невыносимости в XIX веке московитского режима и московитской идеологии. Не могла после Петра Россия вернуться во времена стрелецких бунтов и «языческого особнячества». И дружный их вопль не оставлял сомнений, что едва закончится век Николая, неминуемо ожидает Россию очередное перепутье.

 

Перепутье

Коротко говоря, то, что со смертью Николая триада должна была уступить место «идеи-гегемона» какой-то другой идеологии, было понятно многим. Неочевидно было другое: почему должно сменить ее в этой роли именно славянофильство, т. е. другая ипостась «русской идеи», главный постулат которой, как мы помним, так же противоречил екатерининскому проекту российского будущего («Россия есть держава европейская»), как и постулат триады.

Слов нет, славянофилы были несопоставимо культурнее и рафинированнее идеологов триады. Они цитировали наизусть Шеллинга и многое заимствовали у немецких романтиков-тевтонофилов. Опыт николаевского режима и национальное унижение, к которому привел он страну в Крымской войне, быстро излечил их от былых московитских фантазий. Но и карамзинскую школу они не забыли: за самодержавие стояли беззаветно. Как и во времена Надеждина, знаменовало оно для них «отличительный самобытный характер» Отечества.

С другой стороны, однако, возмужала со времен декабристов и либеральная Россия. Тем более что при наступившей по воцарении Александра II гласности не было больше нужды ни в тайных обществах, ни в военных пронунциаменто. «Конституция» – кодовое слово декабристской программы воссоединения с Европой – была у всех на устах. Кошмарное тридцатилетие, только что пережитое страной, и «позорный мир» 1856 года толковались как прямое следствие самодержавия. Аргумент Уварова, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии» был повернут против ретроградов: отмена крепостного права требовала отказа от самодержавия («от всякого вида рабства», как формулировал это Алексей Унковский, предводитель тверского дворянства и лидер тогдашних либералов). Повторяли некрасовские строки: «Довольно ликовать – шепнула Муза мне./ Пора идти вперед./ Народ освобожден, но счастлив ли народ?»

В отношении к этому самому поголовно неграмотному народу и состояла разделительная черта, порвавшая последнюю нить, что еще связывала эти два течения мысли – славянофильство и либерализм, – конкурировавшие на коротком перепутье 1850-х годов за статус «идеи-гегемона» постниколаевской России («официальная народность», как понял читатель, была уже вне игры). Да, было время, когда оба претендовали на наследие декабристов, когда Герцен писал о них: «Мы как Янус смотрели в разные стороны, а сердце билось одно». Но то было при Николае. Первое дуновение свободы не оставило от него и следа.

Теперь, на перепутье, оказалось, что славянофилы боготворили «народ», а образованное общество презрительно обзывали «публикой», были уверены, что в «народе» таится некая первозданная мудрость, которой «публике» предстоит еще у него учиться, ибо, по словам Константина Аксакова, «вся мысль страны сосредоточена в простом народе». Другими словами, они были первыми в России народниками, или, точнее, как назвал это Владимир Соловьев, «народопоклонниками».

Либералы, в отличие от них, стояли за просвещение народа. Больше всего боялись они, что продолжение самовластья неминуемо радикализирует молодежь и она до времени разбудит грозное «мужицкое царство». Лучше всех, пожалуй, выразил либеральное кредо, как ни странно, Николай Гаврилович Чернышевский: «Народ наш невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек. Потому мы против ожидаемой попытки народа сложить с себя всякую опеку и самому приняться за устройство своих дел. Мы готовы для отвращения ужасающей нас развязки забыть все – и нашу любовь к свободе, и нашу любовь к народу».

Если иметь в виду, что единственным другим кандидатом в «идеи-гегемоны» на тогдашней политической сцене были страстные ненавистники реформ, ретрограды, выбор у царя-освободителя был небольшой. Так стали малозаметные еще вчера славянофилы преобладающей силой в редакционных комиссиях по подготовке Великой реформы. С этого все и началось.