Похоже, я сделал ошибку, начав рассказ об идеологии русского национализма с 1830-х, с «официальной народности» и славянофильства. То есть начать с зарождения этой идеологии казалось логично. На самом деле логично это было бы, лишь если читатель имел достаточное представление о том, почему до 1830-х обходилось самодержавие без идеологии. Несколько комментариев тотчас обнаружило, что мое предположение было несколько преувеличенным. Ошибка усугубится, если читателю останется непонятным, почему возрождение «русской идеи» в СССР началось лишь в конце 1960-х, а в постсоветской России – в 2010-е. Попытаюсь поэтому исправить ее, пока не поздно.

Сначала, однако, комментарии. Двух из них довольно, чтобы понять, насколько это все серьезно. Меня попросили объяснить странное на первый взгляд высказывание Михаила Леонтьева, кающегося либерала, а ныне завзятого евразийца, члена Изборского клуба «национал-патриотических» интеллектуалов, всерьез озаботившихся «евразийской интеграцией России» (эвфемизм, как понимает читатель, для воссоздания евразийской империи, известной в ХХ веке под псевдонимом СССР). Вот это высказывание: «Русский народ в тот момент, когда он превратится в нацию, прекратит свое существование как народа, и Россия прекратит свое существование как государства».

На мой взгляд, ровно ничего странного (для евразийца) здесь нет. Обычный имперский национализм, отрицающий нацию во имя империи. Но для того чтобы доказать, что Леонтьев на самом деле просто реваншист, нужно хорошо знать отечественную историю. А либералы – русские европейцы, по выражению Владимира Соловьева – ее не знают и потому пасуют перед столь наглым реваншизмом. Свидетельство – другой, либеральный комментарий: «У вас получается, что есть две равновеликие России, которые веками занимаются перетягиванием каната, то одна побеждает, то другая. Но, по-моему, одна из них большая-пребольшая, а вторая маленькая и слабая. Чтобы маленькая европейская Россия победила большую азиатскую... Россия должна перестать быть Россией».

Можно ли толковать два этих высказывания иначе, нежели как возобновившийся в XXI веке спор между славянофилами и западниками (разумеется, в преломлении 2010-х)? Прошло столетие, позади советский ХХ век с его грандиозной попыткой вернуть Россию в изоляционистскую Московию, опять, как в XVII столетии, противопоставив страну миру. Все вроде бы на дворе другое. А старинный спор все еще с нами.

Прав был, выходит, Георгий Федотов, что «когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет по-прежнему стоять перед новыми поколениями». Прав и когда пророчествовал в конце 1940-х, что «большевизм умрет, как умер национал-социализм, но кто знает, какие новые формы примет русский национализм?».

Присмотримся подробно к смыслу наших спорных высказываний.

 

Философия Изборского клуба

Евразийский миф, озвученный Леонтьевым, общеизвестен. И достаточно легко показать, что обязан он своей популярностью повальному в наши дни незнанию отечественной истории. Почему гибельно с точки зрения мифа для русского народа стать нацией и для России стать национальным государством? Потому, скажет вам Леонтьев, что она рождена империей. Потому что современная Россия воспреемница евразийской империи Чингисхана и попытка стать нацией искалечила бы ее «культурный код» и историческое предназначение.

 

Заседание Изборского клуба

 

Согласно мифу, русская государственность начинается с татарского ига. «Без татарщины не было бы России», как утверждали в 1920-е классики евразийства. На чем, однако, основан этот миф, призванный служить историческим обоснованием всей философии изборцев? При ближайшем рассмотрении оказывается – ни на чем, кроме догадки, не смейтесь, Маркса, подхваченной ранними евразийцами. Вот что писал Маркс: «Колыбелью Московии была не грубая доблесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства. Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом. Современная Россия есть не более чем метаморфоза этой Московии». Довольно отвратительный, согласитесь, выбрали себе исторический идеал изборцы, если верить их духовному отцу. Пушкин, например, возражал бы. Он и без того жаловался: «Татаре не мавры, они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля».

Но главное, ни Маркс, ни ранние евразийцы не привели никаких доказательств татарского происхождения русской государственности. Другое дело, что современные русские европейцы не противопоставили ему внятной альтернатиы. Они ведь тоже видят в прошлом России одно лишь «тысячелетнее рабство» и «ордынство». Как же, спрашивается, им противостоять изборцам в завязавшейся сегодня борьбе за статус идеи-гегемона современной России? Альтернатива между тем очевидна.

 

Проверка мифа

Первый том моей трилогии, посвященный началу русской государственности, так и называется: «Европейское столетие России. 1480–1560». Вот вкратце мои аргументы.

Во-первых, на всем протяжении европейского столетия московское царство, наступившее сразу же после освобождения от иноземного ига, отнюдь не было евразийской империей. Оно вообще не было империей.

Во-вторых, верховная власть была в нем ограничена, по словам Василия Ключевского, «правительственным классом с аристократической организацией, которую признавала сама власть». Иначе говоря, в тогдашней Москве не было самодержавия, т. е. в моих терминах в ней, в отличие от Орды, существовали гарантии от произвола власти.

В-третьих, подавляющее большинство населения страны – крестьянство – в московском царстве было, как и в тогдашней Европе, свободным. Другими словами, никакого большого-пребольшого закрепощенного «мужицкого царства» еще и в помине не было.

В-четвертых, свобода слова, или, как сказали бы сегодня, идейный плюрализм, была в тогдашней Москве совершенно нестесненной. Монах Иосиф Волоцкий мог публично обвинить государя в пособничестве еретикам «жидовствующим». И угрожать ему: «Аще и сами венец носящии тоя же вины последуют, да будут прокляты в сие век и в будущий». И ни один волос не упал с головы оппозиционного громовержца.

В-пятых, наконец, самое надежное – вектор миграции. Как доказал замечательный русский историк Михаил Дьяконов, не из Москвы бежали тогда люди на Запад, а с Запада в Москву. Едва ли, согласитесь, стали бы они переезжать с семьями из вполне благополучных Литвы или Польши в Орду. Скажут, бежали православные? Но почему же тогда неудержимым потоком устремились те же православные вон из Москвы после самодержавной революции Ивана IV в 1560-е?

В общем, картина Москвы начала русской государственности возникает такая: обычная в ту пору в Европе абсолютная монархия «с аристократическим правительственным персоналом», нордическая страна (ее южная граница проходила где-то в районе Воронежа, и хозяйственный центр был на Севере), куда больше напоминающая Швецию, нежели Орду. Европейская страна, одним словом. Главным ее отличием от других нордических стран было то, простите за каламбур, чего у них не было: открытая незащищенная граница на востоке. Евразийский соблазн, если хотите. И конечно же, не устояла перед ним Москва… Но это уже другая история.

Пока что обращу внимание читателя лишь на одно. В отличие от изборского мифа, буквально высосанного из пальца, каждый из пяти аргументов европейского происхождения русской государственности тщательно документирован. И это, казалось бы, дает русским европейцам изначальную фору в предстоящей борьбе за статус идеи-гегемона современной России. Вот только сумеют ли они ею воспользоваться?

 

Преимущества изборцев

Как выглядит сегодняшняя либеральная парадигма, говоря на ученом жаргоне, русской истории, мы видели во втором из приведенных здесь комментариев: всегда была «большая-пребольшая» азиатская Россия и «маленькая, слабая» европейская. Чтобы маленькая победила большую, «Россия должна перестать быть Россией». Разве не очевидно, что с такой парадигмой русские европейцы обречены на поражение? Опыт свидетельствует, что меняются парадигмы медленно и тяжело – и только в результате жестокой идейной борьбы. Но меняются. Иначе мы бы до сих пор думали, что Солнце вращается вокруг Земли. Это ведь тоже была в свое время парадигма.

Честно говоря, моя надежда сейчас на Акунина с его грандиозным историческим проектом, хотя, судя по опубликованным пока его планам, он и сам едва ли отдает себе отчет, что единственно достойной целью проекта может быть лишь смена парадигмы. Мы только что наблюдали в этой статье, как это делается: мифическая ордынская парадигма происхождения русской государственности сменилась европейской. Позднее я покажу, что Россия не забыла своего происхождения и «перетягивание каната» пронизывает всю русскую историю.

Но сейчас о том, что изборцы, играющие сегодня роль средневековой инквизиции, т. е. насмерть отстаивающие старую парадигму (что, условно говоря, Солнце вращается вокруг Земли), куда больше готовы к идейной борьбе, чем русские европейцы. В отличие от них, заклинившихся на противостоянии Путину, Александр Дугин, например, смотрит дальше. Конечно, Путин для него «фигура чрезвычайно позитивная». Но знает он и то, что «Путин не обладает достаточным внутренним кругозором для того, чтобы проводить последовательно патриотические реформы». Для Дугина существенно другое. А именно, чтобы – Путин или не Путин – «идеи, которые нам важны, стали для государства руководством к действию».

Валерий Аверьянов, директор Института динамического консерватизма, уже выпустивший как руководство к действию книжку «Новая опричнина», так развивает мысль Дугина: «Вместо общественного телевидения, которое рискует превратиться в институционализацию “Болотной площади”, создать медиахолдинг, который реализовал бы целенаправленно патриотическую стратегию, апеллирующую к ценностям большинства. Вместо курса на неведомую свободу мы предлагаем курс на построение собранной страны. А такой курс невозможен без дегорбачевизации России».

Cамо собою, славянофилы написали бы «без депетризации России». Но смысл был бы тот же: отрезать, изолировать страну от еретического мира, от «наступающего антихриста». И вернуть ее в Московию (по славянофилам) или в СССР (по изборцам). Не захочешь, а вспомнишь знаменитую рекомендацию Константина Леонтьева: «Россию надо подморозить, чтоб она не гнила». Но при всей гротескности этих планов не забудем, что еще 400 лет назад сказал Шекспир: «в смутные года слепец спешит за сумасшедшим». И преимущество изборцев очевидно. Они мобилизованы, они готовы в бой. А либералы еще даже и не задумываются, что с Путина идейная борьба только начинается.

А теперь обещанное.

 

«Перетягивание каната»

Когда Иван IV «повернул на Германы», сокрушая европейское столетие России, ему, конечно, не приходило в голову, что он «апеллирует к ценностям большинства». Цель была та же, что у легендарного Манифеста, с которым обратился к ошеломленным европейцам 14 марта 1848 года Николай I: «С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами Бог!» Разница была лишь в одном: после того как непонятливые «языци» поставили Москву на колени, в дотла разоренной опричниной и четвертьвековой Ливонской войной стране наступило закрепощение крестьянства и Смутное время, а после капитуляции Николая I в Крымской войне наступила Великая реформа Александра II.

Откуда разница? В России, созданной Петром Великим, ни «новая опричнина», ни бесконечное закрепощение крестьян оказались немыслимыми. Потому что после него это была уже европейская страна. Петр вернул ее к истокам, «маленькая и слабая» в его время европейская Россия победила «большую-пребольшую» московитскую. И возможны в ней стали и наказ Екатерины II «Россия есть держава европейская», вдохновивший впоследствии декабристов, и Александр I, побывавший в единомышленниках диссидента Радищева, и Александр II, пусть с опозданием на четверть века, но подписавший конституционный проект.

Нет слов, в отличие от московского царства, то была уже «испорченная Европа». Испорченная самодержавием и крестьянским рабством. Испорченная своей несуразной величиной, которую так легко оказалось перепутать с величием. Испорченная тем, что, по словам Сергея Витте, «у нас в России существует страсть к завоеваниям, или, вернее, к захватам того, что плохо лежит». Испорченная, наконец, символическим воплощением этой «порчи» – «русской идеей». Но при всем при том с 1700-го по 1917-й Россия была державой европейской. И «порча» постепенно снималась. Исчезло крестьянское рабство. Вслед исчезло самодержавие. Оставалась, правда, империя и с ней надежда на воссоздание Московии.

Тем более что за плечами европейской России, начиная с Петра, всегда зловеще маячило московитское «мужицкое царство», веками ждавшее своего часа. Оно пыталось прорваться к власти еще при Пугачеве в XVIII веке, но прорвалось, благодаря «русской идее», лишь в XX – при Ленине. И пошло все по второму кругу: опять крестьянское рабство, опять самодержавие, опять «страсть к завоеваниям». Опять вся старая московитская «порча», одним словом. Только на этот раз творить зло могла она, лишь отрезавшись от мира, перестав быть европейской страной.

И все-таки век советского «мужицкого царства» оказался даже короче раннемосковитского. Уже три поколения спустя рухнуло и оно: «маленькая и слабая» европейская Россия снова, как в XVIII веке, победила «большую-пребольшую» новую Московию. Да, она сумела продлить русское средневековье еще почти на столетие. Но то был последний ее ресурс. И главное, что не дает спать изборцам, – больше нет империи, и она ведь исчезла под обломками мужицкого царства вместе с закрепощением крестьянства и новым самодержавием. А какая же, извините, Московия без империи?

Вот такое было в русской истории «перетягивание каната».

 

При чем здесь Путин?

А при том, что, объявив городу и миру «В патриотизме вижу консолидирующую базу нашей политики», именно он и начал новый постсоветский исторический виток Русской идеи, известный со времен Николая I как «государственный патриотизм» (или «официальная народность»). Почему начал он его лишь в 2012-м, очевидно из той же аналогии. Всю жизнь был готов Николай I к мужицким бунтам, но того, что на него ополчится европейская Россия, он не ожидал. И потому был потрясен мятежом декабристов и поклялся положить конец «безумию наших либералов». Отсюда, собственно, весь его «государственный патриотизм». Тут и ответ на вопрос, поставленный вначале: почему до 1825 года обходилось самодержавие без идеологии?

Но точно так же был потрясен стотысячной «Болотной» в декабре 2011-го и Путин. Он-то считал себя главным европейцем в стране, и вдруг ополчилась на него именно европейская Россия.

Достаточно посмотреть интервью Путина «Газете выборчей» 15 января 2002 года, чтобы убедиться, что я не преувеличиваю. «Сущность любой страны и существо народа, – говорил тогда Путин, – определяется его культурой. В этом смысле Россия без всяких сомнений европейская страна потому, что это страна европейской культуры. Сомнений быть не может никаких... Это страна европейской культуры, а значит, это страна европейская».

Как видим, бесконечно далек был тот Путин начала века как от нынешних изборцев, борющихся с «антихристом Западом», так и от тогдашних национал-патриотов. Вспомните хоть день скорби 11 сентября 2001-го, когда исламские экстремисты погребли под горящими обломками башен-близнецов тысячи невинных людей. Кому, спрашивается, должна была тогда протянуть руку Россия – убийцам или жертвам? У «патриотов» сомнений не было: конечно, убийцам. «Америка не должна получить русской помощи», – писал их тогдашний идеолог покойный Александр Панарин, между прочим, бывший завкафедрой политологии МГУ. И угрожал: «Те, кто будет сейчас игнорировать точку зрения русских, рискуют своим политическим будущим».

Путин рискнул: «Мы с вами, американцы!» И «патриот» Александр Проханов выстрелил: «Цыплячье горлышко Путина все крепче сжимает стальная перчатка Буша. И писк все тоньше, глазки все жалобнее, лапки почти не дергаются, желтые крылышки едва трепещут».

 

Десять лет спустя

И Проханов, ныне председатель Изборского клуба, старается забыть «цыплячье горлышко» Путина, и Путин не вспоминает злополучное интервью «Газете выборчей». И у того и у другого теперь на уме «евразийская интеграция». Но Дугин им напоминает: «Без истории у настоящего нет смысла. Если мы ее забываем, мы утрачиваем логику повествования, частью которого являемся мы сами, значит, утрачиваем самих себя». Золотые слова. Только относятся они не к одному лишь прошедшему десятилетию, но ко всей драматической истории «русской идеи». Забыв ее, мы рискуем повторить ее снова.