Институт современной России

Многим кажется, что событий 1917 года, во всяком случае октябрьских, будь царь или хоть Керенский посмекалистее, могло и не быть. А они были потому, что власть долго и упрямо отвергала заблаговременные социальные повороты и если на какие-то шла, то очень уж нехотя.

Начиная с Ивана Грозного Русью правила феодальная реакция с крепостным правом. Когда в Европе, если не по Дантону, так по Бонапарту, брали верх буржуазные отношения, можно было оценить ущерб, понесенный Россией от феодальной реакции, и вернуться хотя бы к европейскому феодализму, отменить крепостное право. И Новосильцев, и Кочубей, и Строганов, и Сперанский, и сам царь это понимали. Но победа над Бонапартом отговорила торопиться. Крепостное право отменил не в 1801-м Александр I, а после поражения в Крыму, в 1861-м, Александр II.

Почти за 40 лет перед тем победители Бонапарта вышли на Сенатскую площадь, чтобы упредить крымское поражение. Новый царь – по Шевченко, «неудобозабываемый тормоз» – кого из них повесил, кого отправил на каторгу. А мог после восстания понять, что самодержавие за страной не поспевает, и созвать Государственную думу, пусть бы тоже еще не полноправную. Но Государственную думу учредил не Николай I в 1825 году, а Николай II в 1905-м. А он даже Столыпина, не говоря о Витте, убежденных монархистов, не выносил и считал чуть не революционерами. И ввязался в большую войну, которая Российской отсталой самодержавной империи была не по силам.

Стихийную Февральскую революцию в столице, на третьем году войны оставшейся без хлеба, царь подавить уже не мог – земля под ногами горела. Но и Временное правительство не спешило созывать Учредительное собрание. А Ленин, понимая, что ему «послезавтра поздно» – реформы Учредительного собрания снимут революционную ситуацию! – поспешил захватить власть.
Именуясь рабочей, его партия провела революцию под крестьянскими и антиимперскими лозунгами. Такими были и первые декреты. На выборах большевики собрали около четверти голосов. Для почти неведомой прежде партии это триумф. Но недостаточный, чтобы установить абсолютную власть. Поэтому собрание разогнали, и долго потом в России свободных выборов не было. Крестьян, совершивших революцию, наново закрепостили в колхозах, поубивали миллионы людей, учредили ГУЛАГ, отняли даже прежние убогие права. Так прошло 74 года. Хоть и под другим флагом, мы жили в имперской, самодержавной и, кроме производства оружия, отсталой стране.

В конце семидесятых Советский Союз, норовивший стать сильнее всего взятого вместе мира, настиг жесткий кризис, но в новой революционной ситуации номенклатура, правящий класс, устояла. Страна осталась империей, укороченной, но самодержавной и монопольной. Кажинный раз на этом месте.

Вернуться в Европу после Грозного не давала феодальная реакция, после Александра II – оставленные нерешенными национальная и аграрная проблемы. Ленин, Троцкий и Сталин их разрубили быстро обанкротившимися псевдорешениями и под видом марксистской социалистической утопии обустроили тоталитарную реальность. Говорят, в 1991-м Ельцин перешел к капитализму, к рыночному хозяйству и надо лишь достроить политические институты. Но Россия стоит все на тех же трех столпах: империя, самодержавие, государственная монополия хозяйствования. На деле она к капитализму не перешла.

Советский марксизм передернул представления об общественном строе. Капиталистический отличается тем, что работать приходится не из-за прямой зависимости от людей или институтов, а от нужды в средствах существования, по добровольному найму. Оплата наемного труда, конечно, не всегда справедлива. Сплошь и рядом происходит открытое Марксом удержание прибавочной стоимости. Но хоть божественной справедливости в рыночных ценах нет, в них есть объективность сиюминутной реальности. Рабочий не отдает свою рабочую силу по обязанности, а свободно ее продает, точнее, на время сдает в аренду капиталисту, покупающему ее на рынке труда, отвечающем состоянию общественных отношений, и потому по ценам все же более справедливым, чем произвол феодалов или номенклатуры. Рынок рабочей силы – отличительный знак капитализма. Всякие другие рынки и товарно-денежные отношения имели место и в античности, а капитализма не было даже в Древнем Риме, где на рынках продавали рабов, но не они – свою рабочую силу.

За 20 с лишним лет российских реформ так и не сложился свободный рынок рабочей силы. В Советском Союзе все трудящиеся работали на одном предприятии, именуемом «Советский Союз», и такой рынок был ни к чему и невозможен. Ныне монополию государства на управление хозяйством не называют государственной собственностью, но она наглядна как государственное руководство так называемыми олигархами, включая коррупцию как форму руководства и недопущение независимых, особенно средних и мелких, предприятий, которые, будь их много, создали бы экономическую стихию, с которой «царям не совладать». Монополия ограничила и создание предприятий, способных привлечь рабочую силу, не находящую спроса в городах с единственным прежде военным заводом. Перемещение рабочей силы, необходимое ее рынку, затруднено не только скудостью жилого строительства, но и множеством уцелевших советских ограничений, начиная с прописки, переименованной в регистрацию. Нет и внятных законов о минимуме оплаты труда и поддержке при безработице, отвечающих нормам, сложившимся к ХХI веку в развитых странах. Ощутимы и национальные противоречия местных и приезжих.

 

Начиная с Ивана Грозного Русью правила феодальная реакция с крепостным правом. (Илья Репин, «Бурлаки на Волге», 1870-73 гг.)

 

А страна, имеющая более чем достаточно рабочей силы, да еще с низкой производительностью труда, подняв которую до европейской мы сократили бы спрос на рабочую силу в разы, нелегально ввозит мигрантов – и не пополняющих рынок, а удерживаемых в зависимости от тех, кто их ввез как бы нелегально. Нынешние масштабы ввоза возможны лишь при противозаконной протекции властей. Но, оправдывая бесчеловечное обращение с этой дешевой рабочей силой, рассуждают не о незаконном ввозе, а о незаконном въезде. И совсем уже чудовищно обхождение как с незаконными мигрантами с выходцами из автономий, правомочными как граждане России проживать и работать в любой ее части.

Поддержка такого порядка, равнодушие власти к трудящимся – в развитых странах продающим рабочую силу на рынке, а у нас то и дело попадающим в зависимость, подобную рабству, – показывают, что власть не хочет перейти к капиталистическому общественно-экономическому строю. Вот и не приходится ждать от нее политических перемен, ухода от империализма, самодержавия и монополии государственного руководства хозяйством.

Пора внятно признать, что всестороннему и полноценному развитию России мешает не просто дурной характер или профессиональные навыки очередного правителя, а устройство общества и устройство государства. Общество, члены которого кругом зависят от начальства, не общество, а воинская часть. Федерация, субъектам которой себя не прокормить и приходится жить милостыней патерналистской власти, не федерация. Вертикаль власти, да еще сосредоточенной на вершине в одном человеке, обрекает народ безмолвствовать. За него, не оглядываясь на граждан, власть решает и говорит сама. Или для вида вкладывает людям в уста решения и речи.

Начиная с Грозного царей заботило не так самодержавие внешнее, то есть независимость от хана, как самодержавие внутреннее, подчинение царю, уничтожавшему самовольных аристократов, былых князей, соединившихся в единую Русь, и сильных бояр, которых заменяло служилое дворянство. Но и царская власть не была столь полной, как советская или нынешняя. Лишить имущества наследников князя было все же сложнее, чем потом детей отстреливаемых советских начальников или ныне строптивых «олигархов». А общество состоит из разных социальных групп, разных классов, число которых к тому же растет, а не сокращается до полного единения, как нам внушают. Одни претендуют на тоталитарную власть, другие сознают нужду в демократии, то есть общественном компромиссе разных групп.

Есть особенности и у разных территорий, особые интересы у их жителей. Крупные, исторически сложившиеся регионы нуждаются в достаточном просторе самостоятельности, даже в направляемых высшей властью сферах. А при вертикали власти все права отнимает верхушка, по всем пунктам спускающая указания бесправным вертикальным ступеням и горизонтальным просторам. Вертикаль свела на нет даже разделение властей, обратив законодательную и судебную в служанок исполнительной. В результате советам, сперва мыслившимся надеждой демократии, пришлось лишь вторить партийным комитетам, направлявшим исполнительную власть. В Советском Союзе власть на деле была не советская, а комитетская, а советы стали ширмами и техническими инструментами тоталитаризма.

Царь, генсек, президент, олицетворяющий государство, если не только представительствуют, при всех различиях, – власть недемократическая, нередко тоталитарная. Особенно пагубна она странам разнообразным, как Россия, которой нужна парламентская демократия, да еще многоступенчатая. Смоленщина живет не так, как Дон, и не надо насиловать ни тех ни других, чтобы ради послушания держать провинцию на уровне ниже столичного. Даже Ленинград не имел своих издательств, кроме отделений московских, и книги в Питере печатали лишь с разрешения Москвы. А то бы куда больше было в России культурных и научных центров, хоть и меньше покорности. Но ради нее коммунисты жертвовали всем.

Демократия нужна, чтобы всесторонне развивать хозяйство. В 1915 году в книге «Империализм как высшая стадия капитализма» Ленин прозорливо писал о пагубности монополий. Но, совершая революцию в 1917-м, в книге «Государство и революция» он предложил сделать хозяйство всей страны единым синдикатом, чем заложил основу советского монополизма. Этот ленинский монополизм, не поколебленный раздачей хозяйства послушным «олигархам», России надо преодолеть, вернуться к состязательности, конкурентности как залогу развития. Ей мало умеренности и достаточности, она должна улучшить жизнь рядовых людей, их питание и благоустройство, очень еще далекие от того, чтобы винить народ в потребительстве.

Острее всего социальные противоречия России ощутимы в виде национальных. Их потому и не признают социальными. А они – прямое следствие устройства русского государства, фактически ставшего империей уже при Грозном. В новое время возникло немало империй: испанская, британская, французская, португальская, голландская, турецкая. Ныне отношения их метрополий с заморскими колониями стали иными. Одни империи распались, другие, когда выгода от владения колониями стала меньше расходов на их удержание, большую их часть, хоть и с горечью, отпустили мирно. А в Российской, прибиравшей к рукам все новые страны и земли, распалялся национальный вопрос.

У Российской империи колонии не за морем, а по соседству, и она оформлена как единое государство. Говорят, русский народ должен быть в нем ведущим. Но государство – не русское, а по Конституции – многонациональное, и упорное желание считать его русским лишь обостряет национальный вопрос. В быту русский и покоренные народы обычно взаимно терпимы. Но в областях обитания русских выходцев из колоний часто встречают недружелюбно, хотя в колониях русских терпят. Чтобы отношения изменить, надо не имперскую Россию объявлять русской, а выделить русское национальное государство, только и способное умерить российский империализм, заботиться о русском народе, а не о русских сатрапах в колониях. Современное русское государство будет, конечно, побольше объединившего все русские земли при Василии III. За полтысячелетия многие колонии обрусели. Но и при высоком уровне насильственной ассимиляции не все они стали русскими землями. Им надо выяснить отношения с Россией: кто будет ее автономией, кто образует с ней конфедерацию, кто отделится. Но это решать покоренным народам на их исторических территориях. А говорят: «нет в России сейчас задачи строить “независимое национальное государство”, о котором мечтали итальянские, чешские или венгерские революционеры, стремившиеся освободиться от внешнего владычества». Словно чеченцы, и не они одни, мечтают о другом.

 

Ни Чехия, ни Словакия не живут по принципу «Чехия для чехов» и «Словакия для словаков», в то время как в России принцип «Россия для русских» поддерживается многими

 

А можно сообразить, что в самостоятельности нуждаются не только чеченцы, но и большинство русских, страдающих хоть не от внешнего владычества, но от владения колониями, которые их кровью и трудом удерживает имперская власть. Грех забыть, что русских закрепостила не чужая, не монгольская, а русская власть, что Британскую империю крепило развитие капитализма, а Российскую – двойное угнетение собственного народа. И удержание тех, кто не хочет в империи оставаться, требует от русских все новых войн и новых жертв. Казалось бы, в обретении каждым народом – и самым большим, и не столь большим, – самостоятельности заинтересованы все. Сообща стоять за это надо бы всем позиционирующим себя националистами.

Но нам говорят: «Нет и не может быть либерального национализма». И действительно, русский националист – ныне обычно империалист. Проповедуя национализм для своей нации, он отказывает в нем другим. Либерального русского национализма как организованного движения вроде покамест не видать. Но почему его не может быть? Когда движение русских националистов потребует права на самостоятельность и для других – а безмолвно его признают миллионы, – это и будет либеральный, а не имперский, русский национализм. Россия в нем нуждается больше чем в чем бы то ни было, у нее нет другой возможности обезопасить взрывчатку имперских претензий, которая уже взорвала СССР. Пока власть эту взрывчатку поощряет и силы русского народа вместо заботы о себе уходят на удержание империи, кормящей ненасытную власть, угроза гибели России растет.

В мире преобладают государства национальные, а не уродливо скроенные колонизаторами. Известно немало цивилизованных разводов. Ни Чехия, ни Словакия не живут по принципу «Чехия для чехов» и «Словакия для словаков». Правительство Шотландии открыто призывает отделиться от Англии, но в Лондоне не приказывают бомбить Эдинбург. Нет оснований противопоставлять предоставление покоренным народам права на самоопределение равноправию граждан разного происхождения и разной веры или равноправию женщин с мужчинами. И те и другие ценности – непременные свойства демократии. Неравенства больше в империях, всегда знающих, кто первый среди равных. В национальном государстве на первом плане социальные проблемы и противоречия, а империи, прикрывая их национальными, уклоняются от их выяснения и разрешения.

Увы, забыто, что движение за самостоятельность Чечни было одним из первых, поддержавших Ельцина в стремлении умерить власть союзного центра над Россией, когда старые чеченские власти поддерживали союзный центр. Добившись самостоятельности, Ельцин отблагодарил чеченцев войной. Это и была первая демонстрация истинного лица новой российской власти, задолго до Путина прояснившая, чего от нее ждать и почему она не делает страну богаче, а живет богатствами ее недр.

Александр Подрабинек верно пишет, что наша власть ведет себя не столько глупо, сколько злонамеренно. Но цели злонамеренности не секретны. Сажая Pussy Riot, выгораживая убийц Магнитского и заводя лагеря для мигрантов, она сеет страх. Люди это видят и как предостережение учитывают. А у иностранцев свои соображения, зависящие не от того, злонамеренно или глупо наши власти себя ведут. Когда Сталин, того, конечно, не желая, обеспечил Гитлеру выход к Волге и Кавказу, положение изменил не только героизм наших солдат, но и то, что они успели сесть на студебекеры и в дугласы, без которых война могла кончиться иначе. У США и Британии были поводы счесть, что наша победа им полезнее, чем победа Гитлера. И когда Советский Союз рушился изнутри, у президента США Буша тоже был повод его спасать и уговаривать Украину его беречь, на сей раз безуспешно. Заграница не всегда считает нужным (другое дело – умно это с ее стороны или глупо) противостоять злонамеренности или дури нашей тоталитарной власти. Заграничное начальство исходит из своих порядков и законов и потому нередко вынуждено считаться с более актуальными для тамошних жителей нуждами. Наша власть голоса наших людей, пока не доведет до катастрофы, глушит усердней, чем голоса из-за бугра. А при катастрофе кажется, что власть уже сама хочет, как лучше. Но она хочет лучше себе, а не народу и стране.

Страну, с которой прожил жизнь, хочется видеть не тоталитарной империей, а национальным демократическим, свободным, антимонопольным государством, от которого хозяйство, культура, наука, искусство, религия и частная жизнь отделены. Это подняло бы шансы России процветать, как Германия или Британия, почти во всем, кроме средств массового уничтожения, нас опередившие. Способны ли мы не только по силе оружия быть среди первых? Зависит от обстоятельств. Но и от преодоления самообманов, на которые в России падки.