20 лет под властью Путина: хронология

Институт современной России продолжает серию публикаций известного ученого Александра Янова, посвященную истории русского национализма. В очередном эссе автор рассуждает о причинах революции 1917 года и доказывает, что не большевики выиграли схватку за власть – ее проиграло Временное правительство, отвергнув очевидную альтернативу большевизму.

 

 

Ситуация, сложившаяся в России после падения в марте 1917-го монархии ничем не напоминала ту, довоенную, о которой мы так подробно до сих пор говорили. Тогда страна колебалась перед бездной, а в марте семнадцатого, после почти трех лет бессмысленной и неуспешной войны, бездна разверзлась. Можно ли еще было удержать страну на краю? Существовала ли, иначе говоря, альтернатива жесточайшему национальному унижению Брестского мира, кровавой гражданской войне, голоду и разрухе военного коммунизма, «красному террору» – всему, короче, что принесла с собою Великая Октябрьская социалистическая? Опять приходится отвечать двусмысленно: да, в принципе альтернатива Катастрофе существовала еще и в семнадцатом, по крайней мере до 1 июля, но реализовать ее оказалось, увы, опять-таки, как и в 1914-м, некому.

Как это могло случиться? Честнее спросить, как могло это НЕ случиться, если даже такой блестящий интеллектуал – и замечательно искренний человек, – как Николай Бердяев, писал: «Я горячо стоял за войну до победного конца, и никакие жертвы не пугали меня... Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что РОССИИ ВЫПАДЕТ В ЭТОМ РЕШЕНИИ ЦЕНТРАЛЬНАЯ РОЛЬ». Cопоставьте эту темпераментную тираду с сухой статистикой: к концу мая уже 2 млн (!) солдат дезертировали из действующей армии, не желая больше слышать о войне до победного конца. Да, солдаты расходились по домам, но правительство-то разделяло энтузиазм Бердяева. В особенности насчет «центральной роли России».

 

Немного истории

Есть две главные школы в мировой историографии Катастрофы семнадцатого. Самая влиятельная из них – школа «большевистского заговора» (вот взяла и захватила власть в зазевавшейся стране банда леваков). Соответственно, сосредоточилась эта школа на исследовании закулисных сфер жизни страны, на перипетиях леворадикальных движений, затем партийных съездов социал-демократов, кульминацией которых было формирование заговорщического большевизма. Сосредоточилась на том, одним словом, что Достоевский называл «бесовством». Другая, ревизионистская, школа «социальной истории» доказывает, что Катастрофа была результатом вовсе не заговора, а стихийной народной революции, которую возглавили большевики.

Ясно, что, следуя теории Владимира Сергеевича Соловьева о «национальном самоуничтожении» России, мы неминуемо оказываемся еретиками в глазах обеих этих школ. Мало того что мы разжалуем большевиков из генералиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем: нет никакой надобности заглядывать в темное закулисье русской жизни, если готовилась Катастрофа на виду, при ярком свете дня. Готовилась с момента, когда постниколаевская политическая – и культурная – элита НЕ ПОЖЕЛАЛА в годы Великой реформы стать Европой.

Ослепленная племенным мифом и маячившим перед нею видением Царьграда, втянула российская элита страну в ненужную ей и непосильную для нее войну

В эпоху, когда крестьянская частная собственность в Европе была повсеместной, она заперла крестьянство в общинном гетто, лишив его гражданских прав и законсервировав в допотопной московистской дремучести (что аукнулось ей полустолетием позже дикой пугачевщиной, той самой, которую ревизионисты именуют «народной революцией»). В эпоху, когда в Европе побеждала конституционная монархия, она, эта элита, примирилась с сохранением архаического «сакрального» самодержавия (спровоцировав тем самым две революции ХХ века – пятого года и февраля 17-го).

Дальше – больше. Ослепленная племенным мифом и маячившим перед нею видением Царьграда, втянула российская элита страну в ненужную ей и непосильную для нее войну (дав в руки оружие 15-миллионной массе крестьян, одетых в солдатские шинели). И до последней своей минуты у власти не могла себе представить, что единственной идеей-гегемоном, владевшей этой гигантской вооруженной массой, был не мифический Царьград, но раздел помещичьей и казенной земли (в 1913 году крестьянам не принадлежало 47% всех пахотных земель в стране).

На фоне всех этих чудовищных и фатальных ошибок едва ли удивит читателя заключение, что русская политическая элита собственными руками отдала страну на поток и разграбление «бесам». Совершила, как и предсказывал Соловьев, коллективное самоубийство, «самоуничтожилась». Посмотрим теперь, как это на финишной прямой происходило.

 

Двоевластие

Поскольку единственным легитимным институтом в стране оставалась после роспуска всех имперских учреждений Дума, Временное правительство («временное» потому, что судьбу новоиспеченной республики должно было решить Учредительное собрание, избранное всенародным голосованием) сформировано было из лидеров думских фракций. Парадокс состоял в том, что с первого же дня правительство столкнулось с двумя неразрешимыми проблемами.

Первая заключалась в сомнительной легитимности самой Думы (из-за столыпинской манипуляции с избирательным законом в 1907 году). Напомню ее суть. Один голос помещика был приравнен тогда к четырем голосам богатейших капиталистов, к 65 голосам горожан среднего класса, к 260 крестьянских и к 540 рабочих. В результате 200 тысяч помещиков получили в Думе 50% голосов. Удивительно ли, что воспринималась она как «буржуазное», а не народное представительство?

Вторая проблема вытекала из первой. В тот же день, что и правительство, в том же Таврическом дворце возник Совет рабочих и солдатских депутатов – народное, если хотите, представительство: два медведя в одной берлоге. Впрочем, все было не так страшно, как может показаться. Медведи, как оказалось, вполне могли ужиться. На самом деле состав правительства был одобрен Советом. Ларчик открывался просто: Совет состоял из умеренных социалистов, которые исходили из того, что в России происходит «буржуазная революция» и руководить ею – под контролем народа, разумеется, – подобает «буржуазному» правительству.

Ссорились медведи, конечно, беспрестанно, чего стоит хоть знаменитый Приказ № 1, изданный Советом вопреки правительству, но единственным и впрямь неразрешимым разногласием между ними был вопрос о прекращении войны. Правительство стояло за «войну до победного конца», Совет – за немедленный мир без аннексий и контрибуций. Поэтому, едва министр иностранных дел Милюков заикнулся в апреле о Константинополе, Совет поднял Петроград против «министров-капиталистов» и профессору Милюкову, хотя какой уж там из него капиталист, пришлось расстаться с министерским портфелем (заодно прицепили к нему и военного министра Гучкова).

 

Владимир Ленин (в центре) сумел выиграть информационную войну

 

Кстати, было и то, что в том же апреле явился из Швейцарии Ленин, усвоивший за годы изгнания идею перманентной революции Троцкого и тотчас потребовавший «Всю власть Советам!», хотя власть эта Советам в ситуации «буржуазной» революции была и даром не нужна: они-то надеялись УБЕДИТЬ Временное правительство, что продолжение войны для России смерти подобно. И им, казалось, все карты шли в руки. Во-первых, они сумели продемонстрировать свою силу, мобилизовав массы и изгнав из правительства «ястребов». Во-вторых, Ленина и большевиков можно было теперь использовать как пугало. И в-третьих, самое важное: крестьяне по всей стране начали самовольно захватывать помещичьи земли и делить их, не дожидаясь Учредительного собрания. И удержать солдат в окопах, когда дома делили землю, выглядело предприятием безнадежным.

Тем более что армия и без того разваливалась и фронт держался на ниточке. Дезертирство достигло гротескных размеров и без Приказа № 1, а кто не дезертировал, братался с неприятелем. Наблюдая эту фантасмагорическую картину, германский командующий Восточным фронтом генерал Гофман записывал в дневнике: «Никогда не видел такую странную войну». Для России эта странная война шла плохо, чтоб не сказать безнадежно. Наступательная стратегия провалилась, как и предсказывал Данилов, в первые же недели военных действий. Французам помогли, но русская армия была разгромлена. Потери исчислялись десятками тысяч: 30 тысяч убитых, 125 тысяч сдались в плен. На других фронтах дела шли не лучше. Пали все десять западных крепостей, из-за которых неистовствовали в свое время думские «патриоты». Польшу пришлось отдать. Финляндию тоже.

Казалось, вот-вот капитулирует перед призраком всеобщей анархии и правительство. Факты били в глаза. Воевать страна больше не могла, нужно было быть слепым, чтобы этого не видеть. Именно этой уверенностью, надо полагать, и объясняется сокрушительная победа умеренных социалистов на I Всероссийском съезде Советов в июне. У большевиков было 105 делегатов против 285 эсеров и 245 меньшевиков. Немедленный переход к социалистической революции, к которому призывал Ленин, представлялся дурной фантазией. А массы – опора умеренных – жаждали мира и помещичьей земли, а вовсе не какого-то непонятного им «сицилизьма». Увы, те и другие недооценили Ленина.

 

Момент истины

Еще до съезда умеренные заполучили козырного туза. 15 мая Петроградский совет в очередной раз обратился со страстным посланием к «социалистам всех стран», призывая их потребовать от своих правительств немедленного мира без аннексий и контрибуций. В тот же день ответил ему – кто бы вы думали? – рейхсканцлер Германии Бетман-Гольвег, предложивший России немедленный мир на условиях Совета – без аннексий и контрибуций. Стране с разваливающейся армией, неспособной больше воевать (немцы знали об этом не хуже русских министров), предлагался мир на почетных условиях.

Вот тогда и настал час Ленина, большого мастера «перехвата». В роковом июле 17-го, «перехватил» Ленин у умеренных понятные массам лозунги: немедленный мир и земля крестьянам

Чего вам еще надо? Чего вы ждете? Чтобы армия совсем развалилась и те же немцы отняли у нас Украину, как отняли Польшу? – аргументировали представители Совета в споре с министрами. Разве вы не видите, что именно этого добивается Ленин? И на лепет министров, что на карте честь России, что она не может подвести союзников, у Совета тоже был сильный ответ: о судьбе союзников есть кому позаботиться, Конгресс США уже проголосовал за вступление Америки в войну. Свежая и полная энтузиазма американская армия станет куда более надежным помощником союзникам, чем наш деморализованный фронт. Так или иначе, Америка позаботится о судьбе союзников. Но кто позаботится о судьбе России?

Аргумент был, согласитесь, железный: союзники не пропадут, но мы-то пропадаем. Правительство взяло паузу – до съезда Советов (что обеспечило победу умеренных). Но когда немцы продолжали настаивать – предложили перемирие на всех фронтах – и правительство его отвергло, стало ясно, что на уме у него что-то совсем иное, что готовит оно вовсе не мирные предложения, как все предполагали, а новое наступление. Вот тогда и настал час Ленина, большого мастера «перехвата» (вся аграрная программа большевиков была, как известно, «перехвачена» у эсеров). Вот и сейчас, в роковом июле 17-го, «перехватил» Ленин у умеренных понятные массам лозунги: немедленный мир и земля крестьянам. То есть говорил он об этом, конечно, и раньше, но начиная с 1 июля он доказал, что его партия – единственная, которую правительство никогда не обманет. Для солдатской массы то был момент истины. Многое еще произойдет в 1917-м, но этого ничего уже не изменит.

 

Брусиловский «прорыв»

Что, собственно, хотело правительство доказать этим июльским демаршем на крохотном 80-километровом участке фронта, кроме того, что здравомыслящим людям с ним невозможно договориться, навсегда останется его тайной. Так или иначе, в Восточной Галиции был сосредоточен ударный кулак – 131-я дивизия при поддержке 1328 тяжелых орудий, – и 1 июля он прорвал австрийский фронт в 70 километрах к востоку от Львова. Это было странное наступление. Как писал британский корреспондент Джон Уилер-Беннет, целые батальоны «отказались идти вперед, и офицеры, истощив угрозы и мольбы, плюнули и пошли в атаку одни». До Львова, конечно, не дошли и, едва генерал Гофман ввел в дело германские войска, покатились обратно. Отступление превратилось в бегство.

 

Брусиловский прорыв 1916 года принес России лишь временную победу в Первой мировой войне

 

Тысячи солдат покинули фронт. Десятки офицеров были убиты своими. В правительстве начался переполох. Князь Львов подал в отставку. Его заменил на посту министра-председателя Керенский. На место уволенного генерала Брусилова назначен был Корнилов. Все эти перестановки, впрочем, уже не имели значения. Момент был упущен. Настоящим победителем в брусиловском «прорыве» был Ленин. Современный британский историк Орландо Фигес (в английской транскрипции – Файджес) согласен с такой оценкой: «Основательней, чем что бы то ни было, летнее наступление повернуло солдат к большевикам, единственной партии, бескомпромиссно стоявшей за немедленный конец войны. Если бы Временное правительство заняло такую же позицию, начав переговоры о мире, большевики никогда не пришли бы к власти».

А публика в столицах и не подозревала, что судьба ее предрешена. Кабаре были полны, карточная игра продолжалась до утра. Билеты на балет с Карсавиной перекупались за бешеные деньги. Шаляпин был «в голосе», и каждый вечер в Большом был аншлаг. Люди как люди, что с них возьмешь? Интереснее ответить на недоуменное замечание другого британского историка, Джеффри Хоскинга, что «ни один член Временного правительства так никогда и не понял, почему солдаты покидали окопы и отправлялись по домам».

В самом деле, почему?

 

На разных языках

Первое, что приходит в голову, когда мы пытаемся решить эту загадку, оказавшуюся фатальной для России 1917 года: члены Временного правительства и солдаты, которые в разгар войны отправлялись по домам, жили в разных странах, а думали, что живут в одной. Русские мыслители славянофильского направления интуитивно угадывали это задолго до войны. Я мог бы сослаться на кучу примеров, но сошлюсь лишь на самый авторитетный. Что, по-вашему, имел в виду Достоевский, когда писал, что «мы [oбразованная Россия] какой-то совсем уже чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»? Разве не то же самое обнаружилось в 1917-м: два народа, живущие бок о бок и не понимающие друг друга, потому что говорят на разных языках? Один из этих народов жил в Европе, другой, «мужицкое царство», – в Московии. В этом, собственно, и заключается секрет того, как еще на три-четыре поколения продлила свое существование в России после Октября Московия: в момент эпохального кризиса «чужой народик» сам себя обманул, вообразив, что говорит от имени «мужицкого царства». Ленин, воспользовавшись этой роковой ошибкой, угадал московитский язык «мужицкого царства» и оседлал его. Надолго.

Как представляли себе члены правительства этот другой народ в солдатских шинелях? Прежде всего как патриархального православного патриота, для которого честь отечества, как честь семьи, дороже мира с ее врагами и святыня православия, Царьград, дороже куска собственной земли. Короче, это было славянофильское представление, утопическое. Ленину, прожившему практически всю сознательную жизнь в эмиграции, оно было совершенно чуждо. Он знал, что ради этого куска земли «мужицкое царство» готово на все. Даже на поругание церквей. Как бы то ни было, один эпизод того же лета 1917-го накануне июльского наступления поможет нам понять эту «языковую», если можно так выразиться, проблему лучше иных томов.

 

Армия приветствует Александра Керенского (1917 г.)

 

Читатель, я полагаю, знает, что Керенского армия в то лето боготворила. Британская сестра милосердия с изумлением наблюдала, как солдаты «целовали его мундир, его автомобиль, камни, на которые он ступал. Многие становились на колени, молились, другие плакали». Очевидно, ждали они от своего кумира слова, что переговоры о мире уже начались, что перемирие завтра и к осени они будут дома. Можно ли усомниться, что был он в их глазах тем самым добрым царем, который наконец пришел даровать им мир и землю? Потому-то и испарилось вмиг их благоговение, едва услышали они вместо этого стандартную речь о «русском патриотизме» и пламенный призыв (Керенский был блестящим оратором) «постоять за отечество до победного конца». Он сам описал в своих мемуарах сцену, которая за этим последовала.

Солдаты вытолкнули из своих рядов товарища, самого, видимо, красноречивого, чтобы задал министру вопрос на засыпку: «Вот вы говорите, что должны мы германца добить, чтоб крестьяне получили землю. Но что проку от этого будет мне, крестьянину, коли германцы меня завтра убьют?»

Почему Россия стала единственной страной, в которой победил в 1917 году большевизм? Потому что Россия была единственной страной, в которой правящее образованное меньшинство не понимало язык неграмотного большинства.

Не было у Керенского ответа на этот вопрос, совершенно естественный в устах солдата-крестьянина, неизвестно за что воевавшего. И он приказал офицеру отправить этого солдата домой: «Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны!» Будто не знал, что по всей стране укрывают общины в деревнях сотни тысяч дезертиров и никому там в голову не приходит считать их трусами. Так или иначе, ошеломленный офицер растерянно молчал. А бедный солдат лишился от неожиданности чувств.

Растерянность офицера понятна. Он ничего не смог бы поделать, покинь его часть тем же вечером окопы, отправившись по домам. И печально заключает, прочитав, как и я, рассказ Керенского, тот же Фигес: «Керенский видел в этом солдате урода в армейской семье. Уму непостижимо, как мог он не знать, что миллионы других думают точно так же». Вот вам и ответ на вопрос, до сих пор беспокоящий мировую историографию: «Почему Россия стала единственной страной, в которой победил в 1917 году большевизм?» Потому что Россия была единственной страной, в которой правящее образованное меньшинство не понимало язык неграмотного большинства.

Нет, не выиграли большевики схватку за власть. Временное правительство ее проиграло. Оно провело эту пешку в ферзи, отвергнув совершенно очевидную до 1 июля альтернативу большевизму и упустив тем самым возможность вывести большевизм из игры. В этой ситуации большевики были, можно сказать, обречены победить. Их, если хотите, принудили к победе.

 

***
И это был результат всей русской истории, начиная с поражения нестяжателей и отмены Юрьева дня при Иване Грозном в XVI веке до трехсотлетнего крепостного рабства, когда «чтение грамоты считалось, – по выражению М. М. Сперанского, – между смертными грехами», до крестьянского гетто при Александре II, до, наконец, «превращения податного домохозяина в податного нищего» при Александре III. С такой крестьянской историей и с такой еще вдобавок «языковой» глухотой правительства резоннее, пожалуй, было бы спросить: как могли большевики НЕ победить в России?

Взлет и падение Спутника V

Подписавшись на нашу ежемесячную новостную рассылку, вы сможете получать дайджест аналитических статей и авторских материалов, опубликованных на нашем сайте, а также свежую информацию о работе ИСР.