Филолог, историк культуры, профессор Шеффилдского университета Евгений Добренко рассказал редактору ИСР Ольге Хвостуновой об эпохе позднего сталинизма, становлении советской нации и ее ключевых характеристиках, сохранившихся в России до сих пор. Интервью публикуется в двух частях (первая часть доступна здесь). Во второй части речь пойдет о сходстве и различиях Сталина и Путина, культе победы и о том, ждет ли Россию новая революция.
Часть I: Евгений Добренко: «Ментальную матрицу советской нации мы видим и сегодня»
Ольга Хвостунова: Вы часто проводите параллели между Сталиным и Путиным, а чем они все-таки принципиально отличаются?
Евгений Добренко: Драма Путина состоит в том, что он столько лет вливал стабильность в Россию, что теперь, когда общество ею сыто по горло и хочет изменений, он не может повернуть оглобли этой телеги. И этим он как раз отличается от Сталина, потому что Сталин – мог. Сталин вертел этой страной, как хотел. После эпохи военного коммунизма Сталин повернул страну вправо – через НЭП, – приняв сторону Бухарина и выступив против левой оппозиции в лице Троцкого, Зиновьева и Каменева. Затем он повернул ее влево – через коллективизацию, – выступив против правой оппозиции в лице Бухарина и Рыкова. Потом он снова направил эти оглобли в противоположную сторону – через Большой поворот.
Чем была страна при Сталине? Возьмите советские города. Весь культурный городской слой был выметен во время гражданской войны. Кто заполнил эти огромные опустевшие квартиры, превратив их в коммуналки? Крестьяне, бежавшие от коллективизации и голода в город, спасаясь заводским пайком. Вот эти вчерашние крестьяне, которые уже не крестьяне, но еще и не городские люди, и стали опорой сталинской власти. Человеком, который находится в таком межумочном состоянии, можно вертеть, как угодно. Мандельштам как-то сказал, что люди оказались «выбиты из своих биографий, как шары из биллиардных луз». Это очень важно. Сталин манипулировал этими полуграмотными людьми, оказавшимися в чужой среде, которую они не знали и не понимали. Путин сегодня манипулирует уже совсем другим населением и не может столь же свободно вертеть страной, как это делал Сталин.
ОХ: Путину не мешает популярность Сталина? В общественном сознании сложился образ Сталина как аскетичного, скромного человека, который все время ходил в одной шинели. В то время как Путин и его окружение – и это уже не скроешь – сверхбогатые люди.
ЕД: Здесь два момента. Первый – это, конечно, образ. Да, Сталин ходил в одной шинели. Когда он умер, оказалось, что его сейф и письменный стол забиты пачками денег. Он просто кидал туда выданную зарплату и никогда ее не тратил, потому что деньги ему были не нужны. Сталина не интересовали новые сапоги – в его распоряжении была вся страна. Он действительно владел одной шестой части Земли. Правда, в его эпоху это уже нельзя было артикулировать, в отличие, например, от царской эпохи. Сталин это скрывал, потому что такое отношение противоречило системе легитимности. Поэтому он создал весь этот декорум псевдодемократических институтов – фейковые верховные советы, суды, институции представительной власти и пр. Путин тоже занимается созданием фейков, но ему приходится скрывать это еще больше, потому что времена и природа легитимности изменились.
Второй момент: понятия богатства и сверхбогатства относительны. В сталинское время признаком невероятного богатства был, например, доступ к распределителю, где можно было купить все – от сахара до билетов в Большой театр. Тогда невозможно было быть миллионером (если только ты не подпольный миллионер Корейко, конечно), потому что это было советское социалистическое общество, где строился коммунизм. Сегодня у многих людей есть своя квартира, дача, машина. В магазинах полно продуктов. Люди ездят отдыхать за границу. И этот образ поведения легитимирован. Сегодня можно быть законным миллионером, потому что страна живет при капитализме.
ОХ: То есть вы не думаете, что сталинская популярность может сыграть против Путина?
ЕД: Понятно, что эгалитарные настроения подпитываются: с одной стороны, идет антиэлитный дискурс, с другой – антикоммунистический. Но Путин все время эти вещи балансирует, выступая в роли модератора. Он как бы говорит нации, что и это, и то плохо, а вот он может сделать всем хорошо, потому что при нем все уравновешивается и работает. Только бы не было войны. А ее не будет, поскольку нас опять все боятся.
ОХ: Война – важная часть дискурса режима Путина. Но зачем он возродил культ победы и довел его по сути до абсурда?
ЕД: Здесь надо сказать, что победа во Второй мировой войне ознаменовала собой победу над Русской революцией. Именно победа, а не революция, как считалось ранее, стала точкой основания советской нации. Она же стала главным фактором, легитимировавшим сталинизм.
ОХ: Почему?
ЕД: Потому что до войны в стране продолжалась борьба за власть и Сталин не чувствовал себя полностью легитимным правителем, опасаясь, среди прочего, обвинений в узурпации власти. С этим, в частности, был связан, например, Большой террор. Победа в войне окончательно подтвердила – и Сталин постоянно повторял эту мысль – правильность выбранного им курса. После 1945 года революция превратилась в предысторию советской нации, а ее история началась с 1945-го. Такое вот «обнуление».
ОХ: С чего начался культ победы?
ЕД: Практически вся эпоха позднего сталинизма была посвящена переписыванию нарратива войны в нарратив победы. Это был очень важный, большой процесс, занявший много лет, в результате которого в массовом сознании война – главная травма, пережитая всем обществом, – слилась с победой. Победа оправдала все ужасы предыдущих десятилетий. Но ценой очень глубокой подмены, поскольку в истории точка никогда не заменяет процесс. Война принесла неисчислимые страдания, виктимность, унижения и создала огромные угрозы режиму. Не забывайте, что почти половину этой войны сталинизм демонстрировал свою полную неэффективность. Страна несла немыслимые жертвы. Путин в своей статье впервые огласил цифры, что под Ржевом – это одно из знаменитых сражений, целый комплекс боев, – погибли 1,154 млн человек. Вдумайтесь в эту цифру! И речь не идет о каком-то поворотном сражении. Что это за режим, который такой ценой идет к победе, буквально уложив этот путь трупами…
Поэтому после победы история войны полностью переписывается. Страдания, жертвы – вся эта некрасивая картинка быстро слиняла, и вместо нее пошел героический, парадный нарратив с державным маршем, цоканьем копыт и грохотом танков [по Красной площади]. Чем хорош этот нарратив? Тем, что все страдания он автоматически списывает на врага. Кто виноват в том, что под Ржевом погибло больше миллиона человек?
ОХ: Нацистская Германия.
ЕД: Конечно! Разве могут быть в этом виноваты бездарное руководство, репрессировавшее большинство военачальников в 1937 году и по сути обезглавившее армию? Это очень удобный нарратив. Помните, как у Твардовского? «Города сдают солдаты, генералы их берут». Весь этот героический, патриотический нарратив питает легитимность власти. Здесь еще один очень интересный момент. Сталин очень не любил вспоминать саму войну, потому что это был период, когда от него мало что зависело – он находился почти в полной зависимости от военных. Войну он не любил, но о победе говорил постоянно и поэтому начал формировать культ победы. Что произошло потом? При Хрущеве нарратив победы практически исчез. В литературе появилась так называемая «лейтенантская проза» с ее образами «окопной правды» и «непобедной», реальной войны. Культ победы возродился только при Брежневе, и тогда он достиг гипертрофических форм.
ОХ: Почему именно при Брежневе?
ЕД: Брежневское поколение – это были люди, прошедшие войну и оказавшиеся у власти. Война стала главным, если не единственным, событием в их жизни, и поэтому, когда при них культ победы разбух невероятно, это еще можно было понять. Это был их золотой век. Но что происходит дальше? При Горбачеве о победе никто не говорит – все обсуждают сталинские репрессии. При Ельцине культа победы тоже нет. А при Путине он опять возрождается. Но если при Брежневе культ можно объяснить, то сейчас он абсолютно искусственный. Вот эта фраза «спасибо деду за победу» – это же чисто риторическая фигура. Это ритуал, навязанный властью. Он не основан ни на каких реальных чувствах или памяти. Он просто выполняет политические функции, а именно – легитимирует режим. Культ победы сегодня призван подтвердить великодержавный статус России. Власть проецирует на нацию все это величие, самовосхваление и ожидает от нее соответствующей отдачи.
ОХ: Но ведь значительная часть населения вполне искренне и активно участвует в культе победы?
ЕД: Проблема в том, что сталинские нарративы очень устойчивы, потому что они создавались вместе с самой нацией. Когда вчерашние безграмотные крестьяне и слобожане учились читать, вместе с языком они усваивали и сталинскую идеологию. Мышление неразрывно связано с языком. Как говорил Мандельштам: «Я слово позабыл, что я хотел сказать, и мысль бесплотная в чертог теней вернется». «Мысль бесплотная» – это мысль, не оформленная в языке. Нет языка – нет и мысли. А если вы дадите человеку идеологически нагруженный язык, уже наполненный суггестивными семантическими конструкциями, этот язык и заложенные в нем идеи будут усвоены на подсознательном уровне. Потом эту рамку уже нельзя сломать. Форма дана вместе с содержанием.
ОХ: С учетом траектории последних 100 лет что, на ваш взгляд, придет на смену нынешнему периоду в России? Будет ли это снова революция или мирный процесс преобразований?
ЕД: Я не футуролог, поэтому предсказывать будущее не возьмусь. История развивается абсолютно непредсказуемо. Да, есть тенденции, но нет никаких «объективных законов истории», как нас якобы учил Маркс. 30 лет назад Фукуяма нам рассказал про «конец истории», но потом оказалось, что ничего подобного. Произошло «столкновение цивилизаций», и выяснилось, что глобализация, представлявшаяся объективным и неотвратимым процессом, вполне обратима. Началась реставрация, откат в прошлое, и мы не знаем, насколько далеким он будет. Глобализация – вроде бы прогрессивная, правильная тенденция, но при этом мы видим инерцию социальной усталости или просто случая. В то же время кто бы мог подумать три месяца назад, что обрушатся все тренды экономического или политического развития из-за какой-то летучей мыши в Китае? Или кто мог предсказать, что именно убийство Джорджа Флойда выльется в массовые протесты в Миннеаполисе, которые захватят всю Америку и распространятся по всему миру? Это образцовые примеры того, что не движется история по рельсам.
ОХ: Хорошо, если оставить в стороне прогнозы, какие важные тенденции вы наблюдаете сегодня в России?
ЕД: Одно я могу точно сказать, но это закон природы, а не истории: обратно реки не текут. В Большой Истории на протяжении последних двухсот лет, начиная с Французской революции, идет неотвратимый процесс демократизации, расширения прав, либерализации, распада империй. И остановить его, как мне кажется, абсолютно невозможно. Он может откатываться, приобретать новые формы. Весь XX век нам демонстрирует, насколько страшной может быть реакция на этот процесс: нацизм в Германии, коммунизм в России, фашизм в Италии, франкистская диктатура в Испании. Все это – реакция патриархальных обществ на модернизацию. И все равно все эти страны пережили реакцию и двинулись дальше в модернизационном направлении. Да, с задержкой, со страшной кровью, с ГУЛАГом и Холокостом, но все равно они вернулись в прежнее русло модернизации и развития, а не традиционализма и архаики. От реакции XX века сегодня остались только реликты – режимы в Северной Корее, Кубе, Венесуэле, Иране, к ним уже можно сегодня добавить и путинскую Россию, пошедшую по тому же пути по новому кругу. Но все они находятся не в режиме развития и экспансии, а в режиме выживания, и это значит, что они обречены. Падение может занять несколько месяцев, а может – 20 лет. Но, поскольку реки назад не текут, процесс демократизации преодолеет эту дамбу и пойдет дальше.
Часть I: Евгений Добренко: «Ментальную матрицу советской нации мы видим и сегодня»
