Институт современной России

Часть I: Авторитарная траектория

Часть II: «Негативное равновесие» 

Часть III: «Хороший» Советский Союз

Часть IV: Проблема-2024

 

Часть I: Авторитарная траектория

Ольга Хвостунова: Ваша последняя книга «Авторитарная Россия» посвящена политическому развитию страны за последние 30 лет, и в этом смысле она созвучна нашему проекту. Постсоветский период можно условно разбить на три этапа, три десятилетия, и в своей книге вы выделяете их в отдельные главы. Каковы, по вашей оценке, основные политические проблемы этих этапов и почему эти проблемы не были решены?

Владимир Гельман: Тут важны не столько формальные временные границы, сколько суть тех изменений, которые совпали с рамками десятилетий. 1990-е – это период очень глубоких и драматичных последствий распада советской системы, длительного спада экономики и проблем, связанных с ослаблением и переформатированием российского государства. К концу 1990-х ситуация стала меняться, на смену экономическому спаду приходит рост, и этот момент совпадает со сменой политического руководства России, которое использовало рычаги власти для рецентрализации государства, усиления контроля над различными политическими игроками, ослабления их автономии и строительства важнейших политических институтов авторитаризма, реформу выборов и партийной системы. Новое руководство также установило контроль над поведением предпринимателей и СМИ. Но в 2011-2012 годах в стране прошла волна политических протестов, и власти отреагировали на них закручиванием гаек. А после конфликта с Украиной и присоединения Крыма в 2014-м гайки стали закручиваться еще сильнее. Наступил период затяжного конфликта со странами Запада, усилился изоляционизм. Наконец, в 2020 году произошло обнуление президентских сроков Владимира Путина, что фактически означает консолидацию авторитарного режима на фоне стремления максимально продлить его существование. 

ОХ: Насколько неизбежным был уход в авторитаризм? Были ключевые развилки, когда развитие России могло пойти по другой траектории?

ВГ: Некоторые развилки я уже назвал. Это и сам распад Советского Союза в 1991-м, и конфликт между Борисом Ельциным и российским парламентом в 1993-м, и президентские выборы 1996 года, когда вопрос был поставлен так: или проводить нечестные выборы или вообще их отменять. Это война за ельцинское наследие в 1999 году, победителем из которой вышла группировка во главе с Путиным. Это протесты 2011-2012 годов. Это конфликт с Украиной 2014 года. И последняя по времени развилка – это обнуление сроков правления Путина в 2020-м. Развилок было достаточно, и на каждой из них были возможны разные варианты, но всякий раз Россия двигалась в сторону авторитаризма.

ОХ: Почему? Что мешало двигаться в сторону демократизации?

ВГ: Потому что на каждой такой развилке доминировавшие политические игроки не были заинтересованы в демократизации. Демократия – это политический режим, при котором политики и партии теряют власть, если они терпят поражение на выборах. Терять власть никому не хочется, и все политики стремятся максимизировать власть. Это вовсе не специфика российских политиков – в разных странах политики сталкиваются с разными барьерами на пути максимизации власти, но добиться своих целей у них не всегда получается. В России таких барьеров не было или они были очень слабыми, поэтому российские политики смогли реализовать свои интересы. Россия – не исключение из правил, она, скорее, иллюстрирует общее правило в чистом виде.

ОХ: В предисловии к вашей книге вы рассказываете историю своей встречи с Анатолием Собчаком, который вам сказал: «мы теперь у власти – это и есть демократия». Вы пишете, что после этого разговора ваши надежды на новую демократическую политику рухнули. На ваш взгляд, была ли вообще в России реальная демократизация?

ВГ: Все, что происходило в годы перестройки – с 1986-1987 годов и до 1991-го, – это и была демократизация. Произошло снятие многочисленных барьеров для политического участия, были проведены вполне свободные выборы. Борис Ельцин был избран президентом России в июне 1991 года на честных выборах, в которых участвовали шесть кандидатов. Но после того как процесс демократизации завершился крахом прежней системы, у новых политиков просто не осталось стимулов к дальнейшей демократизации. Не потому, что они плохие люди, а потому, что политики везде стремятся к правлению с минимальными ограничениями. Но у политиков в США нет возможности править без ограничений. Дональду Трампу очень хотелось поставить себе на службу всю американскую политическую систему, но не получилось, помешали различные барьеры. Однако если бы гипотетически Трамп стал президентом России, он столкнулся бы с гораздо меньшим количеством барьеров.

ОХ: Была ли еще какие-то факторы, из-за которых демократизация в России оказалась столь краткосрочной? В книге вы говорите о так называемой «дилемме одновременности»: в ходе транзита нужно было провести масштабные экономические и политические реформы, а также преобразования, связанные со строительством национального государства. В некоторых странах эта проблема была решена, но что помешало этому процессу в России?

ВГ: На самом деле «дилемма одновременности» – это уникальная ситуация, возникшая единственный раз после краха коммунистических режимов на территории всего посткоммунистического пространства. Каждая страна решала ее по-своему – в зависимости от того, какие проблемы рассматривались как первостепенные. В случае России стимулы к демократическим реформам, как я уже говорил, были просто очень низкими. Те, кто пришел к власти, просто не были заинтересованы в создании механизмов для ограничения собственной власти. В общественном мнении преобладала точка зрения, которую разделяла значительная часть элит, что прежде всего нужно заниматься экономическими преобразованиями. Демократические реформы принесли в жертву, положив в долгий ящик. А затем, когда выяснилось, что демократическим путем провести задуманные реформы не удается, возникло стремление воспользоваться ситуацией и свернуть некоторые демократические институты. Например, распустить парламент, а потом разными способами предотвратить потерю власти на выборах. Чем дальше, тем больше демократия отодвигалась на периферию и в итоге оказалась просто ненужной и даже вредной – идущей вразрез с интересами правящих групп.

 

Часть II: «Негативное равновесие»

ОХ: Чем вы объясняете проблемы демократической оппозиции в России? Почему она теряет позиции и поддержку, почему не может добиться представительства в политической системе или найти более эффективные способы борьбы со сложившимся режимом?

ВГ: Основное объяснение связано с тем, что в России сформировались достаточно устойчивые влиятельные механизмы авторитарного управления – и институциональные, и политические. С одной стороны, оппозиционерам очень сложно выдвигаться на выборах, создавать политические партии (слишком высокие входные барьеры ). С другой стороны, создан мощный политический аппарат – от сотрудников президентской администрации до школьных учителей, которые работают в избирательных комиссиях на низовом уровне и всячески препятствуют любой оппозиции. Проблема, как мне кажется, не в том, что оппозицию мало поддерживают граждане, а в том, что ей много препятствуют правящие группы и зависимые от них агенты.

ОХ: Как вы теоретически оцениваете опцию создания широкой демократической коалиции? Позволит ли это преодолеть эти барьеры в рамках существующей системы?

ВГ: Для начала необходимо, чтобы у такой потенциальной коалиции были  возможности для участия в политической борьбе. Власти всячески пытаются эти возможности ограничить. Оппозиционных кандидатов не регистрируют,  партии не допускают к участию в выборах, отдельных активистов прессуют и вынуждают или отказаться от своей деятельности, или покинуть страну. В таких условиях рассчитывать на то, что появится новая коалиция, которая сможет успешно участвовать в выборах, крайне тяжело. 

ОХ: Ряд экспертов охарактеризовали нынешнюю ситуацию в России как «застой-2». На днях «Левада-центр» опубликовал очередные данные о доверии к институтам, согласно которым доверие к президенту, например, продолжает постепенно сокращаться. В оппозиционных кругах сложились два основных нарратива. Согласно одному, в бедах России виноват Путин, согласно другому – проблема в пассивности общества. Что вы думаете о таких оценках, насколько они отражают реальную ситуацию?

ВГ: Не совсем отражают. Если во всем винить Путина, то давайте посмотрим на другие страны, которые тоже сталкиваются с проблемой авторитаризма. Ни в Азербайджане, ни в Узбекистане, ни в Турции нет никакого Путина – там свои персоналистские лидеры. Можно по-разному относиться к Путину, но вряд ли его личности стоит приписывать столь определяющее влияние на ситуацию в России. Такое представление немного наивное. Тем более, что альтернативой появлению Путина выступал о блок Примакова и Лужкова на думских выборах 1999 года. Если бы они победили в борьбе за ельцинское наследие, то, скорее всего, Россия столкнулась бы с теми же проблемами, что и сегодня, но гораздо раньше и, возможно, гораздо более драматично. Что касается пассивности российского общества, то это, как мне кажется, не причина, а следствие проблемы. Российские граждане не без оснований опасаются, что их активизм может повлечь за собой серьезные последствия – от потери работы до обвинений в экстремизме. Многим россиянам нынешняя ситуация не нравится, и она их не устраивает прежде всего по экономическим причинам, но какие-то кардинальные перемены ими воспринимаются как источник риска. Я называю эту ситуацию «негативное равновесие».

ОХ: Что вы вкладываете в это понятие?

ВГ: Это довольно распространенное явление. Представьте себе, что у вас плохая работа, вам платят мало денег, в организации плохой микроклимат, но при этом на рынке труда высокий уровень безработицы, и вы опасаетесь, что другой работы не найдете. Такого рода негативное равновесие может длиться очень долго, если отсутствуют внешние вызовы. Но это равновесие неустойчивое – оно содержит в себе довольно сильный потенциал для изменений. В этом смысле параллели с застоем очень показательны. На протяжении длительного времени в Советском Союзе ничего не менялось, и для сохранения статус-кво было очень много сделано, но в период перестройки все пришло в движение и система государственного управления пошла вразнос.

 

Часть III: «Хороший» Советский Союз

ОХ: На ваш взгляд, ностальгия по Советскому Союзу, возникшая в современном российском обществе, связана с тем, что люди видят параллели между советским и путинским застоем или это результат пропагандистской деятельности, которую проводит режим?

ВГ: Конечно, российские власти предпринимают немало усилий для создания такого нормативного идеала – «хорошего» Советского Союза позднего периода, избавленного от имманентно присущих ему недостатков. В Советском Союзе было множество проблем: дефицит многих товаров и даже элементарных продуктов питания, нормированное распределение, низкое качество услуг и прочее, но в меню сконструированного Кремлем идеала эти негативные явления не входят. Вместе с тем, реальный Советский Союз не предполагал, например, легализацию богатства представителями элит и околоэлитных слоев, поэтому этот аспект не входит в меню вымышленного «хорошего» Советского Союза. Это представление сконструировано искусственно, и при помощи него россиянам пытаются внушить, что они должны жить примерно так же, как в 1970-е годы. На самом деле это большой обман, потому что проблемы, которые в конечном итоге привели к распаду Советского Союза, как раз в 1970-е вызревали пышным цветом, просто руководство либо не обращало на них внимания, либо не воспринимало всерьез, полагая, что на их век хватит, а после них – хоть потоп. Сегодняшнее российское руководство ведет себя во многом сходным образом. 

ОХ: То есть при Путине мы имеем «хороший» Советский Союз без плановой экономики и дефицита.

ВГ: Да, во многом это действительно так. Те аспекты, которые в Советском Союзе вызывали наибольшее раздражение у граждан, сегодня отсутствуют. Никто особо не стремится вернуть советскую экономику. Но от возвращения каких-то советских механизмов многие россияне бы совсем не отказались – например, от определенной предсказуемости будущего, пожизненных гарантий занятости. Хотя такая занятость вела к консервации крайне неэффективной экономической структуры и в конечном итоге наносила вред стране, с позиции обычного человека, эти гарантии воспринимались как благо. Такой вымышленный, улучшенный и очищенный Советский Союз для многих выглядит привлекательной моделью, особенно для тех, кто пережил двойную турбулентность – распад Союза и трансформацию 1990-х.

ОХ: На фоне такой советской ностальгии есть ли в России запрос на «левый поворот»? Или на некую версию социализма?

ВГ: Трудно сказать, потому что проводимые исследования дают крайне противоречивую картину предпочтений. Я думаю, что многие люди действительно хотели бы получить от государства определенные социальные гарантии, но вместо этого они сокращаются. Пожалуй, самый яркий пример – это повышение пенсионного возраста, которое власти провели в одностороннем порядке в 2018 году. Население крайне негативно восприняло эти изменения. Однако говорить о том, что российским гражданам хотелось бы выбрать социализм, пока не приходится – проблема состоит в том, что им вообще не из чего выбирать.

 

Часть IV: Проблема-2024  

ОХ: В чем, на ваш взгляд, заключаются слабые и сильные стороны режима Путина?

ВГ: Сильная сторона режима заключается в том, что он смог избавится от текущих внутриполитических вызовов и набрать сильную инерцию и потенциал борьбы с вызовами, которые могут создать угрозу сохранению статус-кво. Слабая сторона состоит в том, что перед российским руководством все острее стоят проблемы преемственности и отсутствия перспективы. Это не монархический режим, где вопрос о власти решается династическим способом. Это не однопартийный режим, где руководство правящей партии принимает коллективное решение о политическом лидерстве и проводит ротацию кадров. Это персоналистский режим, где все намного сложнее. Трудно ожидать, что у Владимира Путина появится какой-то официальный преемник, который унаследует власть при живом Путине, потому что тогда у живого Путина возникнут серьезные политические риски. Все знают, что режим когда-то закончится, и это очень сильно влияет на долгосрочное планирование. По мере старения Путина горизонт планирования будет только сокращаться.

ОХ: На последних выборах партия власти опять набрала конституционное большинство в парламенте, и, по мнению некоторых экспертов, это необходимый элемент подготовки к проблеме 2024 года, когда истекает очередной президентский срок Путина. Что вы ожидаете в ближайшие годы – мы увидим новую схему политических манипуляций или будут задействованы уже отлаженные механизмы?

ВГ: Одну новую схему мы уже увидели – это электронное голосование. Это значит, что результаты будущих выборов нарисуют в президентской администрации, а потом заявят, что избиратели так и проголосовали.

ОХ: Если смотреть за горизонт 2024 года, каковы наиболее реальные сценарии смены власти в России?

ВГ: Статистически персоналистские режимы сталкиваются с двумя наиболее распространенными исходами. Это или государственный переворот, или смерть главы авторитарного режима.

ОХ: Насколько велик потенциал переворота в России?

ВГ: Если говорить о военном перевороте, то он предполагает переход власти к части правящих групп, как правило, опирающихся на силовой потенциал – армию или другие силовые структуры. В странах Африки южнее Сахары – это довольно распространенный сценарий. Для постсоветских стран такой вариант пока не очень характерен, но если эффективность режима будет ослабевать, то стимулы для такого сценария будут возрастать по мере естественного старения лидера. Насколько это вероятно в России, я судить не берусь. 

ОХ: Возможна ли демократия в России? И насколько далека страна от демократического транзита?

ВГ: Насколько далека – мы не знаем, но при этом нет никаких причин считать, что Россия в принципе не способна к демократии. Демократия установилась за последние десятилетия в самых разных странах – от Мексики до Монголии. При этом Мексика пережила очень долгий период авторитаризма, а в Монголии вообще никогда не было демократии, но это не помешало обеим странам демократизироваться. Так что этот путь для России не закрыт, но это не значит, что именно он будет выбран. 

ОХ: Каковы условия демократизации в России?

ВГ: Одного такого условия нет, но прежде всего необходимо сформировать барьеры на пути новой монополизации власти. Такие барьеры возникают вследствие неустранимости конфликтов элит, приверженности политиков тем или иным идеям, организованного общественного и политического активизма, влияния со стороны других демократических стран. На сегодняшний день в России ни одного из этих условий нет, но это опять же не значит, что они никогда не возникнут. Этих условий не было после распада Советского Союза, что повлекло за собой последующую авторитарную траекторию. Будут ли созданы эти барьеры в будущем? Поживем-увидим.

 

Другие интервью цикла «30 лет распада СССР»: 

• Сергей Гуриев: «Мы, возможно, уже наблюдаем возвращение России к репрессивной диктатуре образца XX века»

• Иван Курилла: «Россия и США почти сто лет определяют себя через противопоставление друг другу»

• Лев Гудков: «Единство империи в России удерживают три института: школа, армия и полиция»