Институт современной России

Примечание автора. В основу этой статьи положена диссертация, написанная мной для получения степени магистра в области российской и постсоветской политики в Школе славянских и восточноевропейских исследований Лондонского университетского колледжа в 2017 году. Целью работы было изучить, как Кремль манипулирует языком международного права и пытается приравнять — с точки зрения закона и морали — свои действия в Грузии, на Украине и в других странах к вмешательству Запада в конфликты в Косово, Ираке и Ливии. Лейтмотивом исследования стало условное разделение стран на «носителей» языка международного права, устанавливающих нормы и правила, и «неносителей» (к ним относится и Россия, которая, однако, стремится присоединиться к первой категории стран). В этой статье рассказывается о том, как Кремль выработал особую языковую (вербальную) стратегию, позволяющую провести параллели между независимостью Косово и аннексией Крыма. При этом Москва вернулась к практике времен «холодной войны», состоящей в одновременной критике и заимствовании риторики противоположной стороны, а также стала претендовать на статус «носителя» языка международного права.

Часть 1 доступна здесь.

 

Россия и Крым

Если признание Москвой независимости Южной Осетии и Абхазии еще можно было с натяжкой расценить как «симметричный ответ» на принятую в том же 2008 году декларацию независимости Косово, то аннексия Крыма в 2014-м была куда более серьезным шагом, и не в последнюю очередь с точки зрения международного права. В случае с Крымом за объявлением независимости незамедлительно последовала аннексия. В то время как для Запада и многих других стран налицо было нарушение статьи 2(4) Устава ООН и вызов основанному на правилах международному порядку, по мнению Кремля, речь шла о восстановлении «исторической справедливости» и воссоединении «большой России» после «незаконной» передачи полуострова Украинской ССР в 1954 году.  

Несмотря на то что подобный захват чужой территории был беспрецедентен для послевоенной Европы, российское руководство пыталось вписать свои действия в рамки международного права. «Косовский прецедент», на который Москва ссылалась в случае Южной Осетии и Абхазии, был упомянут и в отношении Крыма, что демонстрировало почти патологическое желание Кремля представить российские силовые акции не как проявление агрессии, а лишь как ответные меры.

Такое поведение легко объяснить с точки зрения неореалиста, «специалиста по выживанию» (survivalist): Москва не заинтересована в том, чтобы запугиванием подтолкнуть своих региональных союзников, таких как Беларусь и Казахстан, к более близкому сотрудничеству с Западом или Китаем. Именно поэтому Кремль всегда старается излагать свою позицию с отсылкой к международно-правовым прецедентам, подчеркивая, что он действует в соответствии с ранее установленными нормами.

При аннексии Крыма Кремль вновь сослался и на необходимость гуманитарной интервенции и применения международной нормы «ответственность по защите» (responsibility to protect). Однако, учитывая отсутствие массового насилия в Крыму, речь шла главным образом о «превентивных мерах». Россия якобы «спасала» русскоязычное население Крыма от возможной расправы, подобной геноциду. Министр иностранных дел России Сергей Лавров тогда процитировал слова лидера украинского «Правого сектора» Дмитрия Яроша: «Если мы хотим, чтобы Украина процветала, русские должны быть уничтожены или изгнаны из Крыма». Ссылка на превентивные меры и «ответственность по защите» снова была заимствована из риторики Запада — на этот раз времен гражданской войны в Ливии (2011 года), когда НАТО оправдывало бомбардировки этой страны необходимостью предотвратить массовое кровопролитие в Бенгази.

В 2008 году Москва пыталась приравнять ситуацию в Южной Осетии и Абхазии к ситуации в Косово, представив Грузию агрессором. В 2014-м Россия не только обвинила Киев в агрессии, навесив на новые украинские власти ярлык «фашистов» и «террористов», но и утверждала — используя чисто юридическую терминологию, — что российские военные были приглашены в Крым «законными» властями («У нас есть прямое обращение действующего и легитимного, как я уже сказал, президента Украины Януковича об использовании [российских] вооруженных сил для защиты жизни, свободы и здоровья граждан Украины», — заявил тогда Путин). Кроме того, народ Крыма якобы проголосовал за присоединение к Российской Федерации на референдуме, проведенном с соблюдением «демократических принципов». 

Такие «демократические» элементы отсутствовали в Косово, на что стремился указать Кремль. Следовательно, «моральное превосходство» Москвы над Западом — чувство, на котором строится концепция национальной идентичности России, часто задающая направление ее внешней политики, — было вновь дополнено «правовым превосходством». Референдум в советском духе был не нужен Кремлю. Важно, что он в принципе состоялся — в отличие от Косово, где никакого референдума не было, настойчиво подчеркивали российские власти. Стратегия легитимации здесь была такая же, как в Южной Осетии и Абхазии: скрыть свою истинную политическую цель под такой формулировкой, которую «носители» языка международного права не смогли бы опровергнуть, не вступив в противоречие с самими собой. 

В своей «крымской речи» 18 марта 2014 года Владимир Путин упомянул Косово не менее шести раз. Путин говорил о «прецеденте», созданном Западом: «Крымские власти опирались на известный косовский прецедент — прецедент, который наши западные партнеры создали своими собственными руками в ситуации, абсолютно аналогичной крымской, когда они признали отделение Косово от Сербии легитимным, а именно это Крым делает сейчас… Нам говорят, что мы нарушаем нормы международного права. Во-первых, хорошо, что они хоть вспомнили о том, что существует международное право, — лучше поздно, чем никогда».

Отсылки к Косово и международному закону свидетельствовали о стремлении Кремля выглядеть так, будто он: 1) действует в рамках ранее установленных правовых норм; 2) не создает новый прецедент, а пользуется уже существующим. Месседж Кремля, обращенный как к внутрироссийской, так и к мировой аудитории, состоял в следующем: неоднократные попытки подорвать авторитет истинного «арбитра» международных отношений, Совета безопасности ООН, привели к правовой анархии, и многие комментаторы, в том числе на Западе, согласились, что Москва не нарушала нормы международного права, поскольку эти нормы были нарушены до нее. Как говорится, одну тарелку нельзя разбить дважды.

  

Последствия аннексии Крыма

В состоянии эйфории по поводу возвращения Крыма российские власти предположили, что пророссийские настроения распространятся также на юго-востоке Украины (Новороссия в терминологии времен Российской империи). Однако вскоре стало понятно, что Крым, большинство населения которого составляют этнические русские (это единственный такой регион на Украине), был исключением, а не правилом. В результате в Донбассе вспыхнула гражданская война между пророссийскими сепаратистами, военную поддержку которым оказывает Кремль, и украинскими правительственными войсками, в отношении которых слова поддержки произносит Запад.   

11 мая 2014 года в Донецкой и Луганской областях прошли референдумы о самоопределении, большинство участников которых, как и следовало ожидать, проголосовало за отделение от Украины. Вскоре после этого лидеры самопровозглашенных Донецкой и Луганской «народных республик» выразили желание вступить в состав Российской Федерации. Москву, однако, не радовали перспективы новых санкций, изоляции и потенциального конфликта с западными странами. Экономические последствия аннексии Донбасса были бы, вероятно, намного значительнее, чем в случае с Крымом, но геополитически присоединение этого региона было нецелесообразно. «Замороженный конфликт», замаскированный под «мирное урегулирование», казался куда более предпочтительным способом помешать Украине реализовать свои европейские амбиции.   

Особый интерес представляет то, как Кремль объяснил свой отказ принять в состав РФ Донбасс; мотивировка Кремля и на этот раз перекликалась с риторикой Запада в Косово. На вопрос о референдумах в Донецкой и Луганской областях Сергей Лавров ответил так: «Я считаю, что Крым — особый, уникальный случай со всех точек зрения [...] На юго-востоке Украины иная ситуация, там нет единства, которое наблюдалось в Крыму. Кто-то выступает за Новороссию, другие хотят остаться частью Украины, но с большими правами».

Подобно Западу в случае Косово, Кремль стремился представить Крым не как прецедент, а как «уникальный случай». Кремль прекрасно понимает, насколько опасно было бы воодушевить другие сепаратистские движения (в том числе пророссийские), действующие на постсоветском пространстве. Этот страх выразился в риторике Москвы по донбасскому вопросу. Комментируя «отречение» России от Донбасса, Лавров заявил: «По итогам референдума в Донбассе руководители этих провозглашенных республик не отказывались от диалога с Киевом. Итогом этого диалога стал тот самый пакет минских договоренностей. [...] Мне кажется, очень важно добиваться того, чтобы подписанные документы, одобренные Советом безопасности, выполнялись. [...] Эту юридическую, международно-правовую рамку нам важно лелеять и всячески оберегать от каких-либо попыток подорвать ее изнутри или снаружи».

Языковая стратегия Москвы в данном случае состояла в том, чтобы подтвердить приоритет международного права и авторитет Совбеза ООН, как она всегда делала в ситуации с Косово. Оправдывая мотивированную геополитическими амбициями аннексию Крыма, Кремль ссылался на созданный Западом «косовский прецедент». В случае с Донбассом, однако, о «крымском прецеденте» не могло быть речи. Напротив, Москва настаивала, по крайней мере на словах, на выполнении минских соглашений, одобренных резолюцией 2202 (2015) Совбеза ООН. Это еще один пример того, как Россия «переключается» с одной «системы кодов» на другую, действуя как «носитель» языка международного права и применяя противоречащие друг другу трактовки правовых норм для достижения своих внешнеполитических целей.

 

Международное право как языковой инструмент

Когда дело касается сдерживания мировых держав, честь, гордость или национальные интересы которых задеты, международное право имеет небольшую юридическую силу. В сущности, международное право давно превратилось в инструмент, а точнее, в язык, который страны используют для того, чтобы оправдать свои действия и выглядеть «цивилизованными». По мнению Москвы, нормы международного права были пересмотрены вследствие поведения Запада в период однополярного мира, наступивший после распада Советского Союза. Действия Запада в этот период — прежде всего в бывшей Югославии и на Ближнем Востоке — якобы привели к правовой анархии, которой Кремль воспользовался для достижения собственных геополитических целей. Москва сознательно повторяла риторику Запада и в результате изобрела защитный механизм против критики — аргумент «а как насчет…?» (whataboutism). Та же тактика применялась во времена «холодной войны»: в 1968 году, например, Кремль оправдывал вторжение СССР в Чехословакию, ссылаясь на операции США в Латинской Америке.^[1]

Похоже, что в международных отношениях язык права важнее, чем сам закон, ведь именно язык позволяет интерпретировать закон. Как и язык, закон является социальным конструктом. Правду каждый воспринимает по-своему. И так же как фундаменталисты могут отыскать все, что им нужно, в религиозных текстах, государства могут найти что угодно в международном праве. Кремль искал — и, разумеется, нашел — прецеденты, якобы созданные западными странами. Даже если таких прецедентов на самом деле не было, они «материализовались» в результате манипулирования языком международного права. Скорее всего, Москва признала бы независимость Южной Осетии и Абхазии и аннексировала бы Крым и без «косовского прецедента». Однако с опорой на этот «прецедент» аргументы Москвы, оправдывающие ее поведение, стали звучать убедительнее.

Кремль относится к международному праву скорее как к инструменту для достижения практических целей, чем как к своду правил и норм. При этом Москва, с одной стороны, оправдывает свои действия, опираясь на конкретные международно-правовые прецеденты, а с другой — напоминает западным странам о том, что эти прецеденты создали именно они. «Посмотрите на себя» — таков подтекст всех аргументов Кремля. Подобный подход к международным отношениям, предполагающий «симметричный ответ» на действия другой стороны, имеет долгую историю — от высылки дипломатов до введения санкций.

Декларация независимости Косово не изменила интерпретации Кремлем международного права, но привела к возвращению феномена эпохи биполярного мира, когда две сверхдержавы считали допустимым оправдывать свои действия прецедентами, созданными государством-соперником, и заявлять при этом о своем «моральном превосходстве». В эпоху идеологической войны было важно выглядеть «морально правым». Возможно, что сегодня это еще важнее, особенно для более слабой стороны, которая уже не является военной сверхдержавой. Современная Россия стремится представить себя «нравственной сверхдержавой», поборником ценностей и традиций, которыми пренебрег загнивающий либеральный Запад. Международное право служит языковым инструментом и даже оружием в этой борьбе, а также элементом ведущейся сегодня информационной войны.

Так почему же Москва посчитала возможным повести себя так по отношению к Грузии и Украине? Мне кажется, ответ кроется в возникновении (сразу после провозглашения независимости Косово) «двойственного нормативного порядка»^[2]. С точки зрения Москвы, теперь существует две парадигмы международного права: одна все еще опирается на авторитет Совбеза ООН, а другая была нарушена Западом, а значит, утратила свою силу. При этом Кремль чувствует себя вправе при необходимости «переключаться» с одной парадигмы на другую: первая позволяет ему под предлогом защиты территориальной целостности не признавать независимость Косово и игнорировать сепаратистские референдумы в Восточной Украине, а вторая — рвать на части территорию Грузии и аннексировать Крым, тем самым поддерживая принцип самоопределения народов. Запад, по сути, снабдил Кремль «языковым инструментарием», необходимым ему для обоснования своих противоречивых позиций в отношении ближнего и среднего зарубежья.  

По всей видимости, «двойственный нормативный порядок» и практика «переключения» с одной нормативной системы на другую становятся реалиями современного мира, а последствия их применения могут оказаться серьезнее, чем кажется на первый взгляд, особенно ввиду все большего включения Китая в систему международного права. Пекин уже признал недействительным решение Третейского суда в Гааге, отклонившее территориальные претензии Китая в Южно-Китайском море. Кроме того, в перспективе от Китая вполне можно ожидать каких-либо односторонних действий в отношении Северной Кореи.  

В июле 2014 года Владимир Путин заявил: «Международный закон [...] не должен применяться выборочно для обслуживания интересов отдельных, избранных стран или группы государств, и [...] он должен единообразно пониматься. Невозможно сегодня его трактовать одним образом, а завтра другим — в угоду текущим политическим конъюнктурам». Тем не менее «выборочное применение» — очень точное описание философии самого Кремля, возникшей после провозглашения независимости Косово. Под управлением Путина, юриста по образованию, Москва настойчиво пытается приспособить нормы международного права к собственным геополитическим интересам.

 

Источники:

^[1] См. Word Politics: Verbal Strategy among the Superpowers (1971) by Thomas M. Franck and Edward Weisband

^[2] Russia, the West, and Military Intervention by Roy Allison (OUP, 2013), стр. 216

 

Перевод Дианы Фишман.