ОХ: Одной из причин, выведших креативный класс на улицы, стал запрос на политическую честность. Люди устали от постоянной, последовательной лжи со стороны политической элиты, от обещаний, которые не выполняются.
АА: На мой взгляд, появился запрос на честность в целом, причем не только в Москве. Вранье утомило многих, не только креативный класс. И не только в России.
ОХ: Вы имеете в виду протестные движения в других странах?
АА: Да. Смотрите: 2011 год начался Арабской весной, потом появились недовольные в Южной Европе, далее последовали борьба за робингудовские законы в Лондоне, движение «Захвати Уолл-стрит» в США и взлет пиратских партий в Швеции и Германии. Год завершился Болотной площадью в Москве и массовыми протестами в других российских городах. Все эти события не случайны.
ОХ: Вы считаете, что везде, где были протестные выступления, появился запрос на честность?
АА: Мне кажется, что кризис 2008–2009 годов в корне изменил долгосрочную экономическую конъюнктуру. Скорее всего, нам довольно долго придется жить в сложных экономических условиях. А нынешние системы управлений самых разных государств оказались негодными в новых условиях. Все государственные инструменты при разных устройствах политических систем начали фальшивить. Из-за этого возник запрос на честность и на ценностный сдвиг. Вообще, 2011 год во многом оказался похож на знаменитый 1968 год, когда волна протестов тоже прокатилась по всему миру.
Вопрос для нынешней власти: как совместить «Россию-1», «Россию-2» и «Россию-3» в одной стране?
ОХ: Протесты того времени были предсказаны?
АА: Конечно. Сдвиг 1968 года предвидели и осмысливали теоретики общественного договора: гарвардский философ Джон Роулз, автор книги «Теория справедливости», и два американских экономиста — Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок, написавшие «Расчет согласия» и «Границы свободы: между анархией и Левиафаном».
ОХ: Что изменилось после сдвига 1968 года?
АА: После 1968 года возникли новые политические платформы, изменили ценностные представления. Во многих странах сменились лидеры, считавшиеся незыблемыми. Например, в 1969 году во Франции после студенческих волнений бесславно был вынужден уйти с поста президента генерал де Голль, избавивший в свое время страну от нацистов и от внутреннего фашистского заговора. В СССР в августе 1968 года состоялась первая демонстрация в поддержку Чехословакии. Волна протестов прокатилась по американским университетам, выступившим против войны во Вьетнаме. В результате всего этого изменились представления о том, что считать приличным или неприличным в политике. Возникли другие ценностные установки, появилась так называемая «большая экология» и многое другое.
ОХ: Проводя такие исторические параллели, вы предполагаете, что подобные тектонические сдвиги могут произойти сейчас?
Возможно. Подобные сдвиги происходят примерно раз в 20 лет, и их причины, как правило, связаны с мировыми событиями. Возьмем, другой пример — 1989 год. Тогда случился крах социалистической системы в Восточной и Центральной Европе и в Северной Азии. Сдвиг был вызван тем, что исчезал биполярный мир. Причины сегодняшних изменений я могу пока связать с кризисом 2008-09 годов. Кстати, в начале этого года Фрэнсис Фукуяма опубликовал статью, в которой высказал предположение о том, что началась новая историческая волна. Так что предчувствие сдвига уже назревает.
ОХ: В своих лекциях и статьях вы часто говорите о российской колее, из которой страна никак не может выйти. Могут ли те сдвиги, о которых вы говорите, поспособствовать этому?
АА: Конечно, мировые ценностные сдвиги могут стимулировать изменения внутренней жизни той или иной страны. Проблема колеи, или path dependence problem, как ее сформулировал известнейший американский экономист, нобелевский лауреат Дуглас Норт более 20 лет тому назад, существует не только в России. Она состоит в том, что часто страна стремится покинуть свою траекторию и перейти на более высокий уровень развития. Образно выражаясь, она хочет преодолеть силы гравитации и сменить первую космическую скорость на вторую космическую, позволяющую выйти на более высокую траекторию полета. Мировая статистика показывает, что большинство стран движутся по низкой траектории. И только порядка 25 — по высокой. Случаи перехода из одной траектории в другую довольно редки. И далеко не все страны мучаются этой проблемой.
ОХ: Кто еще, помимо России?
АА: Например, Испания, которая пытается эту проблему решить на протяжении трех веков. И хотя она вроде бы имеет все предпосылки и в свое время даже была центром мировой империи, Испания сих пор не может добиться результатов, о которых мечтает, не может войти в элитный клуб ведущих стран. Она пытается совершить прыжок, но все время как будто ударяется о потолок и сползает обратно в свою колею.
Вранье утомило многих, не только креативный класс. И не только в России. 2011 год во многом оказался похож на знаменитый 1968-й
ОХ: А как происходит переход на более высокую траекторию?
АА: Есть одна интересная гипотеза, выдвинутая в очень важной, на мой взгляд, работе под названием Violence and Social Orders (Насилие и социальные порядки). Эта книга написана на основе исследований Дагласа Норта и двух других крупных американских ученых — историка Джона Уоллиса и политолога Барри Вайнгаста. Она была опубликована буквально несколько лет назад. Эти ученые проанализировали примеры трех стран (США, Франция, Англия), которым удалось совершить такой прыжок и перейти на более высокий уровень развития. Они пришли к выводу, что в этих странах успешное развитие началось тогда, когда были решены три ключевые проблемы и достигнуты три пороговых условия. Во-первых, элиты в этих странах перестали создавать исключения для себя и начали договариваться о правилах для всех. Во-вторых, коммерческие, политические и гражданские организации перестали быть полностью зависимыми от своих создателей: уход лидера больше не приводил к смерти организации. В-третьих, элиты договорились контролировать инструменты насилия коллективно и не распределять сферы влияния между собой: одному — армию, другому — полицию, третьему — спецслужбы. И эти инструменты насилия перестали использоваться в качестве дубинок в политической конкуренции. К примеру, США удалось вырваться на более высокий уровень только на рубеже XIX-XX веков или даже позже, выиграв конкуренцию с Аргентиной. Долгое время эти две страны развивались параллельно, идя ноздря в ноздрю, но Аргентина в итоге не сумела достичь этих трех пороговых условий и преодолеть гравитацию. И мучается этим до сих пор. Сейчас мы проверяем эту гипотезу на различных российских и международных материалах.
ОХ: А что происходит сейчас в России, с точки зрения этой гипотезы? Насколько мы далеки от достижения трех пороговых условий?
АА: Мне кажется, что определенный запрос на достижение этих условий в российском обществе созрел. Что возмущало протестовавших людей? Они ведь выступали не только против вранья, но и против, например, «мигалок». Социологические опросы показывают, что 80% людей хотели бы отменить «мигалки», хотя, возможно, они их даже не видят в своих городах. Но «мигалки» символизируют собой договоренность элит об исключениях для себя, а не об общих правилах для всех. Типичный пример нарушения первого условия.
Теперь о втором условии. Практически ни одна организация в современной России не смогла выжить после ухода лидера. Однако сегодня в сообществе рунета и среди людей, вышедших на улицы, возник запрос на сменяемость лидеров, возникла потребность в новых людях, способных к реализации политических решений, построению партий и проч. Осталось понять, как обеспечить сменяемость лидера, причем не только в политических партиях, общественных организациях и коммерческих компаниях, но и в государстве в целом. Наконец, третье условие. В России остро встал вопрос об использовании административного ресурса на выборах или в экономической конкуренции. И поскольку в обществе созрел протест против злоупотребления административным ресурсом, это означает, что сложились предпосылки по достижению третьего условия.
