Институт современной России

Александр Янов: Скажу сразу: вопроса о том как выбирать будущую профессию для меня не существовало. Меня интересовала только история. Ради нее я и в школе старался золотую медаль получить – и получил, – чтобы иметь право выбрать именно исторический факультет в университетe. А вот когда конкретно история вошла в мою жизнь, я даже не могу вам сказать. Сколько себя помню, столько я жил историей. Еще с детского сада, наверное. Видимо – судьба. Про Александра Македонского читал еще в первом классе».

 

Замолкает; oтхлебывает кофе, словно припоминая детали.

 

-- Я жил в мире Александра, ходил с ним в Индию, в Персию, воображал себя в македонских фaлангах. Для кого-то это была стародавняя история, хлам, для меня же – реальность. И еще мне казалось, что вся эта древняя военная романтика может девочкам понравиться. Ну а мне, конечно, хотелось им нравится». Улыбается.

 

А улыбается Александр Львович широко и обаятельно, совсем как молодой человек. И вообще, общаясь с ним, забываешь про его возраст. И про свой – тоже, вернее, про нашу с ним разницу в возрасте. Забываешь потому, что каким-то непонятным образом появляется ощущение общения на равных. И не потому, конечно, что я мудрая и эрудированная, а потому, что Александр Львович для своих восьмидесяти лет – удивительно современный человек. Гораздо более современный, чем, скажем, мои родители. И то, что он мыслит исключительно современными понятиями и темпами, просто околдовывает.

 

-- Моей настольной книгой в детстве была книга про Пуническую войну, про поход Ганнибала на Рим. Книга была  старинная, дореволюционная. Вернее, это был кусок книги – без обложки, без начала, без конца. Нашел  ее где-то на чердаке у бабушки. До сих понятия не имею, кто автор. Но интересно было очень – захватывающе.

 

К.И.: Как и почему Вам в первый раз пришла в голову мысль о том, что Россия – «испорченная» Европа?

 

А.Я.: Первые сомнения в том, что  с идеологией русской дореволюционной историографии что-то было неладно, начались у меня еще в университете. У меня были хорошие профессора, они задавали много домашнего чтения, и я добросовестно все это читал. Очень много читал русских историков. Историки в России -- какой восторг! Сreme de la creme интелектуального сообщества. Ключевский [замечательный русский историк, 1841-1911 – К.И.] был Пушкиным русской историографии. Умнейшие люди... и так оскандалились! И так ничего не поняли… Россия для них была «запоздалой» Европой: еще шаг – и мы там. То, что Россия может развернуться на 180 градусов, как случилось в 17-ом году, им и в голову не приходило. А вот Константин Леонтьев предсказал именно это.

 

Тогда, в университете, я еще не мог сформулировать эту мысль даже для себя. «Мои боги, мои педагоги», -- как сказал Борис Слуцкий. Такие талантливые, такие любимые, разве могли они так чудовищно ошибиться? Не заметить Леонтьевa?

 

Свою диссертацию, защищенную в 1970 году, Янов посвятил русскому мыслителю и историку Константину Николаевичу Леонтьеву (1831-1891), который оказался единственным человеком, точно предсказавшим путь России В ХХ веке. А Янов был первым, кто произнес в советской печати это запретное имя.

 

К.И.: Кто же такой Леонтьев?

А.Я.: Леонтьев считал Россию новой Византией. Считал, что мы – византийцы. Был уверен, что Россия выберет социализм. Конечно, социализм был для него новым рабством, но это как раз ему и импонировало. «Россию, – говорил он, – надо подморозить, чтобы она не гнила». Удивительно ли, что его имя было в СССР запретным на протяжении десятилетий?! Ведь именно Леонтьев объяснил, почему социализм в России не может быть ничем, кроме рабства. Могло ли это понравиться советским вождям? Чуяла кошка, чье мясо съела.

 

Прищуривается.

 

-- Ясное дело, я не разделяю взглядов Леонтьева. Более того, они мне отвратительны. А вот судьба его меня занимает. Сами посудите: человек всю свою жизнь прожил маргиналом, а после смерти вдруг оказался пророком. Конечно, в ретроградных кругах он и при жизни был заметным человеком, у него были поклонники и почитатели. Но для тех, кто принимал в России решения, он остался никем. Eго влияние на современную ему политику было равно нулю. Говоря сегодняшним жаргоном, Леонтьев был брендом, но нераскрученным.  Так и умер нераскрученным. Знал это и страшно по этому поводу переживал.

 

Янов так эмоционально рассказывает о судьбе Леонтьева, что у меня зарождается сомнение…

 

К.И.: Александр Львович, а Вы случайно не проводите параллель между судьбой Леонтьева и Вашей собственной судьбой в российской историографии?

 

А.Я.: Провожу: моя судьба в этом смысле повторяет судьбу Леонтьева. У меня такое ощущение уже давно сложилось.

 

К.И.: Но Александр Львович, помилуйте, Вы же просто не имеете права считать себя нераскрученным брендом! Или маргиналом. Ведь Вы прошли в США всю академическую лестницу, от инструктора до полного профессора. Преподавали в отличном Техасском университете в Остине, потом – в еще более престижных университетах в Беркли и Анн-Арборе, в котором преподавал Бродский! Были профессором политических наук в аспирантуре Нью-Йоркского городского университета. Опубликовали более тысячи статей в международной прессе, двадцать книг, переведенные на многие языки, вплоть до японского! Похоже это на судьбу маргинала?

 

А.Я.: Но ведь я говорю о другом: о признании в своей области в своей собственной стране. В этом и есть общее в моей судьбе с Леонтьевым. Посмотрите на исторические журналы, которые сегодня печатаются в России. Загляните в это историческое гетто, Вы не найдете там упоминания моего имени, моих работ. Во времена Леонтьева все, конечно, было иначе: в гетто историков заперли только в СССР. Они там писали – и пишут! – друг для друга. До революции Ключевский, к примеру, опубликовал свою докторскую диссертацию «Боярская дума Древней Руси» в «Русской мысли», в популярном журналe с огромным тиражом. Можете вы представить себе современного редактора, который бы напечатал сегодня диссертацию о Древней Руси в двадцати номерах популярного журнала?

 

Александр Львович венчает свой риторический вопрос многозначительной паузой и продолжает:

 

-- Я не культуролог, не социолог, не экономист. Я – историк. И всю академическую лестницу я прошел в Америке – в чужой стране. Моя книга «После Ельцина. Веймарская Россия» положила начало целой отрасли знания – на Западе. Но в России, в кругах историков, пусть и геттовских, я – по-прежнему никто. Как Леонтьев, если хотите.

 

Я не сдаюсь, настаиваю:

 

К.И.: Но ведь в России совсем недавно опубликовали Ваш капитальный труд «Россия и Европа 1462-1921». Целый трехтомник oпубликовали, итого 2000 страниц, это же не шутки?

 

А.Я.: Но Катерина, у Леонтьева даже собрание сочинений опубликовали! Правда, в 1911 году – к двадцатилетию смерти автора. А историки его все равно не заметили. И со мной – то же самое: на мою трилогию не было ни одной официальной рецензии. Из всех российских историков ee не проигнорировал только один человек.

 

Достает книгу и показывает мне отзыв Андрея Анатольевича Левандовского, доктора исторических наук.

 

Александр Янов, пожалуй, впервые попытался представить свободу как равноценную альтернативу деспотизму в России, впервые с поразительной энергией и целеустремленностью занялся поисками ее проявлений на самых разных этапах русской истории. О результатах можно спорить. Но поиск этот самоценен, он производит очень сильное впечатление. 

Разговаривать с Яновым очень интересно, а вот проводить интервью – совсем не просто. От разговоров о самом Александре Львовиче мы все время СБИВАЕМСЯ на разговоры непосредственно об истории. Рассказывать о себе ему не очень интересно. То ли дело – о Петре, Александре II, о Конституции Михаила Салтыкова... О них Янов говорил бы часами. Но я прерываю его, чтобы задать вопрос об очень насущном настоящем:

 

К.И.: Александр Львович, как Вы прокомментируете последние события? То, что Путин предложил создать общенародный фронт?

 

А.Я.: В cоветское время это уже было – союз коммунистов и беспартийных. Путин будет отныне не только лидером прявящей партии, но и Вождем Державы, а это, согласитесь, совсем другой калибр. Это настолько прозрачно, что просто невозможно интерпретировать неправильно: человек рвется к власти. Но в самом определении общенародного фронта – несколько абсурдных вещей сразу. Когда в 30-е годы во Франции был народный фронт, это был фронт против фашизма. Он не мог называться общефранцузским, ведь в стране были и фашисты. В СССР, вернее в отдельных республиках – например, в прибалтийских – это вспомнили, когда началась перестройка. Те новые народные фронты создавались для борьбы против коммунистов. Спрашивается: против кого будет направлен путинский  фронт?

 

К.И.: Ответ напрашивается сам собой: против врагов народа.

 

А.Я.: Правильно. Путин пытается перед выборами положить конец всем либеральным ожиданиям последнего времени. Распустили языки, понимаешь. Забудьте! У страны есть Вождь. Авторитарный карлик пытается подражать тоталитарному гиганту-Сталину.

 

Снова oтхлебывает кофе и неожиданно добавляет:

 

-- А ведь Путин не может простить Саакашвили именно этого! Что он – Лилипутин.

 

Смеется.

 

К.И.: Вернемся к Вашей теории: c тех пор как Вы работаете над концепцией о том, что Россия – «испорченная» Европа, изменилась ли как-то сама концепция?

 

А.Я.: Вначале я сомневался. Не был уверен даже в правильности самой концепции, ведь в истории все должно подтверждаться фактами, а из одного случая [имеется в виду кардинальный поворот жаждущей либерализма России в сторону построения социализма, -- К.И.] нельзя делать далеко идущие выводы. И тут, в начале 2000х годов, мы увидели то, что однажды уже произошло в нашей истории. Это, конечно, несопоставимо c поворотом 1917-го года: это скорее фарс, чем трагедия. Но все-таки это несомненный поворот к Европе задом. Вот я и получил необходимое моей теории подтверждение: Россия, начиная с 1987 года, то есть в перестроечно-ельцинский период,  снова стала выглядеть как «запоздалая» Европа. Вспомните, какие были надежды! А потом страна вдруг резко развернулaсь в обратную сторону.

 

Не могло больше быть сомнений, что это уже не случайность. Тогда, после 2003 года, у меня и созрела – уже окончательно – концепция России, как «испорченной» Европы. В 2003 году арестовали Ходорковского, а Волошин и Илларионов ушли в отставку. Была предпринята целая серия мер, очевидно направленных на создание монополии исполнительной власти. Причем это были совершенно нескрываемые, открытые меры: порог для попадания новых партий в законодательные органы сделали непроходимым – с  5% его подняли до 7%. Запретили баллотирование независимых кандидатов. Запретили коалиции между партиями. Было фактически отменено разделение властей. Формально, конечно, существует Дума, но она не имеет ни малейшего практического значения. То есть в политическом смысле Думы не существует. А разделения судебной и исполнительной власти, его по сути никогда и не было… Не заметить всех этих перемен было невозможно. Надо было делать теоретические выводы. Я их сделал.

 

К.И.: Как Вы считаете, кто мог бы сейчас стать лидером оппозиции?

 

А.Я.: Ходорковский мог бы стать лидером оппозиции прямо сейчас – еще до того, как выйдет на свободу. И это было бы очень символично. Оперативно он руководить оппозицией из тюрьмы, конечно, не может, это совершенно очевидно. Но это и не нужно - тут важно его имя, которое уже стало символом противостояния режиму Путина. Такого авторитета, как у Ходорковского, ни у кого больше нет.

 

Путин однажды сказал, что самой страшной геополитической катастрофой двадцатого века был распад СССР. И у меня есть предположение, что большинство населения России с ним согласны. Это взгляд провинциала. Хотя бы потому, что c точки зрения мира в целом распад СССР был самым желанным событием. Для Путина распад СССР был катастрофой – за ним последовали 90-е с их либеральным хаосом. С точки зрения одних 90-е были началом возрождения России. С точки зрения других те же самые 90-е поставили Россию на грань распада. Первые считают 90-е разгулом олигархии, разворовывания страны, коррупции и т.д. Вторые (я в их числе), наоборот считают, что Ходорковский из убыточной, задолжавшей и беcперспективной компании сделал первую образцовую, не только доходную, но и прозрачную компанию, в которую можно было пригласить западных аудиторов и т.д.

 

Я объясняю все это потому, что от того, как мы решим для себя смотреть на 90-е годы, в принципе и зависит авторитет Ходорковкого, ведь он – герой 90-х. На сегодняшний день Ходорковский – человек с самым большим и самым безукоризненным авторитетом, приближающимся к авторитету Сахарова.

 

К.И.: Ого! А Вам не кажется, что это слишком уж идеализированный и не соответсвующий действительности портрет Ходорковского?

 

А.Я.: Нет, не кажется. Ведь мы сейчас говорим не о том, есть ли у Ходорковского скелеты в шкафу или нет. У кого их нет? Важно восприятие авторитета Ходорковского большинством населения и элиты. Было бы очень разумно, если бы кто-нибудь со средствами заказал бы (например, Левада-центру) социологический опрос – для выяснения, герой ли Ходорковский в глазах большинства элиты и населения вообще, или вор. Нужно беспристрастное социологическое исследование – для того, чтобы ни у кого не осталось сомнений.

 

К.И.: Теперь понятно. Допустим, Ходорковский может стать во главе оппозиции. Чего ему для этого сегодня по-Вашему не хватает?

 

А.Я.: Не хватает программы. Смотрите: cитуация у страны – аховая. Каким-то образом надо из этой ситуации выходить. И если Ходорковский станет лидером оппозиции, то ему необходима программа. Без программы нет и не может быть никакой оппозиции.

 

В ИНСОРе eсть целая группа компетентных экспертов, которые разрабатывают программу модернизации, главным образом, экономической. То, чего, с моей точки зрения, им не хватает, это моей концепции России, как «испорченной» Европы. У нас есть уникальный исторический шанс, который мы либо сейчас используем, либо вoйдем в область невозврата, когда отставание страны станет необратимым. Я хотел бы поэтому создать «программу Ходорковского», воспользовавшись -- с точки зрения экономики -- исследованиями ИНСОРа, поскольку там собралась группа очень опытных экспертов. Лучше этих экспертов, возможно, в России сегодня просто нет. Но они – экономисты. В их программе не хватает исторического измерения. Эти эксперты ИНСОРа снова исходят из той же, уже дважды обанкротившейся формулы, что Россия – это «запоздалая» Европа. В своих колонках я планирую анализ разных аспектов экономической программы ИНСОРа и рассмoтрение их в ключе моей теории о России, как «испорченной» Европе. Возможно, История дает нам последний шанс снять «порчу», господа.