Институт современной России

Часть I: Экономические итоги транзита

Часть II: Ловушка стагнации 

Часть III: Экономика vs политика

Часть IV: Информационная автократия

 

Часть I: Экономические итоги транзита

Ольга Хвостунова: Каковы, на ваш взгляд, основные экономические итоги российского транзита за последние 30 лет?

Сергей Гуриев: Россия – это история и достижений, и провалов. Если мы посмотрим на ее состояние в 2013 году, то это страна с высоким уровнем дохода, которая только что вступила в ВТО и ведет переговоры о вступлении в ОЭСР – клуб развитых стран. В целом, при всех проблемах с демократической системой в тот момент можно было говорить, что страна находится на верном пути. Но в 2014-м все изменилось. Упали цены на нефть, и стало ясно, что никакой диверсификации не произошло и российская экономика по-прежнему сильно зависит от нефти. А история с Крымом продемонстрировала, что российская политическая система устроена таким образом, что для повышения легитимности ей необходима война. После этого ничего хорошего сказать про российский транзит нельзя. То, что мы видим сегодня, – это не транзит, а застой.

ОХ: До 2013 года транзит тоже был сложным, что было успехом, а что – провалом?

СГ: Рыночные институты так или иначе были созданы. Сегодня россияне даже после последних почти десяти лет стагнации живут так хорошо, как никогда раньше не жили. С другой стороны, стране удалось создать немыслимое неравенство – неравенство богатства и, соответственно, неравенство возможностей. Раньше Россия была относительно эгалитарной страной, но после распада СССР, за 10-15 лет приватизации Россия превратилась в мирового чемпиона по неравенству, и это стало особенно заметно сейчас. Скажем, десять лет назад еще можно было сказать, что в стране есть горстка очень богатых людей, но при этом у остальных доходы тоже растут. Сейчас ситуация изменилась: близкие к правительству люди, олигархи живут хорошо, а все остальные – плохо. Раньше можно было назвать отрасли, созданные в России с нуля и вполне себе конкурентоспособные: например, IT, сталелитейная промышленность, ритейл, жилищное строительство, финансовый сектор, который до кризиса 2008 года был достаточно успешным. Но последние годы – это история исключительно проблем, провалов, ошибок, застоя.

ОХ: Раз уж вы упомянули приватизацию, спрошу: каковы ее объективные итоги с экономической точки зрения? По данным опросов, абсолютное большинство россиян считают себя обманутыми в ходе приватизации. Что, на ваш взгляд, было результатом ошибок реформаторов, что – неизбежным следствием краха советской системы, а что – следствием неинформированности населения?

СГ: В 1990-х доходы почти всех российских граждан существенно сократились, а в «нулевые» доходы всех домохозяйств, в том числе самых бедных, выросли. Поэтому, когда люди говорят, что им в 1990-е жилось очень плохо, а потом стало лучше, – это правда. Но что реально произошло в 1990-е? Во-первых, надо хорошо понимать, что экономический спад начался еще до распада Союза, уже в 1990 году, потому что советская модель зашла в тупик. Ситуация вышла из-под контроля, и крах экономической системы был неизбежен, как и крах возможностей государства собирать налоги и финансировать госрасходы. При этом цены на нефть были низкими. Во-вторых, реформаторы совершили много ошибок. Одну из них вы упомянули: они не информировали население о том, что ситуация гораздо тяжелее, чем кажется, и что будет еще хуже. Людям не объяснили, что в сберкассах не было денег не потому, что [лидер реформаторов Егор] Гайдар их украл, а потому, что они были давно потрачены. Были и другие ошибки. Российские власти, например, признали долги Советского Союза, в отличие от Польши, которая половину своих долгов списала. Российские власти не добились большого пакета помощи от Запада (в этом велика вина и Запада) и поэтому не смогли поддержать самые уязвимые слои населения – с меньшим уровнем образования и доходов, живущие за пределами больших городов, – больше всего пострадавших от перехода к рынку. Это предопределило последующее отрицание реформ. Не все реформаторы оказались честными людьми – не буду сейчас называть фамилии. Символом несправедливости приватизации стали залоговые аукционы. Да, массовую приватизацию провести было трудно, но здесь речь шла буквально о 12 сделках, которые можно было реализовать с большей прозрачностью. По меркам путинской коррупции залоговые аукционы – это ошибка округления; грубо говоря, активы стоимостью два миллиарда долларов продали за один миллиард. Но это было началом понимания того, что на самых верхних этажах российской власти расцвели коррупция, кумовство, возможности играть не по правилам. Эти проблемы предопределили дальнейший рост неравенства в путинской России, так что природа роста крупнейших состояний в России как в 1990-е, так и в 2000-е одна и та же: коррупция и близость к власти. В России есть, конечно, крупные состояния, нажитые честным путем, но большинство состоятельных людей так или иначе выиграли от особых отношений с властью. В целом, все, что произошло в первое десятилетие после распада Союза, дало возможность путинскому правительству сказать, что в 1990-е все было плохо, а теперь будет хорошо.

 

Часть II: Ловушка стагнации

ОХ: Какими вы видите основные проблемы, или «болезни», российской экономики сегодня и как в этом контексте вы оцениваете экономическую политику нынешнего правительства? У политолога Владимира Гельмана, например, есть теория недобросовестного правления, согласно которой российские власти понимают значение макроэкономической стабильности для сохранения режима, поэтому эта сфера контролируется ЦБ, который «проводит осмысленную политику и управляется квалифицированными и ответственными людьми». Вы с этим согласны?

СГ: Да, мы с Владимиром обсуждали эту теорию и в том числе роль Центрального банка, я с ним абсолютно согласен. Это самое интересное в его книге – как и почему внутри коррумпированной системы возникают островки компетентности и меритократии. После дефолта 1998 года Путин понял, что разумная макроэкономическая политика обеспечивает независимость России от МВФ и от Белого дома [США]. Он решил, что нужно слушать компетентных людей, способных предотвратить следующий макроэкономический кризис. Хотя и эти люди делали ошибки – например, во время финансового кризиса 2008-2009 гг., – но уже тогда в стране в любом случае был большой суверенный фонд, позволивший стабилизировать ситуацию и не просить денег на Западе. В ходе кризиса 2014 года ошибок удалось избежать именно потому, что ЦБ выучил уроки предыдущего кризиса. Сегодня можно сказать, что да, в России хороший Центральный банк, хорошее министерство финансов, которые проводят ответственную макроэкономическую политику. Это, впрочем, не означает, что их не за что критиковать. Например, если некий близкий государству банк нарушает правила игры, установленные ЦБ, то ЦБ закрывает на это глаза. А если то же самое делает частный банк, у которого нет особых отношений с высшими политическим руководством страны, то ЦБ действует, как должен: забирает у акционеров контроль над банком, рекапитализирует его, восстанавливает платежеспособность и пр. Из-за такого неравенства правил игры в российской банковской системе сегодня доминируют либо госбанки, либо банки, близкие к российским политикам. Но в целом, российская макроэкономическая политика сегодня устроена так, что повторения кризиса 1998 года ожидать не стоит. 

ОХ: А за пределами макроэкономической политики какие вы видите проблемы?

СГ: Российская экономика осталась недиверсифицированной, а сегодня она еще и изолирована от внешнего мира из-за санкций и контрсанкций. Желание России изолироваться от внешнего мира после 2014 года – проблема, которая предопределяет невозможность выхода из ловушки стагнации. Коррупция, отсутствие конкуренции, доминирование государства – это еще один блок проблем, который возник именно при Путине. Если до 2003-2004 гг. можно говорить, что Путин проводил реформы, способствовавшие ускорению роста, то после середины «нулевых» в его политике произошел разворот. Бизнесменов стали сажать в тюрьму, госкомпании стали получать контроль над частными активами, новые олигархи набрали силу. Сложилась модель, в которой олигархи и госкомпании не дают развиваться экономической конкуренции. При этом важно понимать, что так или иначе мир будет переходить от углеводородных источников энергии к возобновляемым, и России понадобятся новые возможности для роста, которые, например, могут базироваться на человеческом капитале. Но сейчас мы видим, что предприимчивые, образованные люди стремятся уехать из страны, вместо того чтобы пытаться сделать карьеру в России. Доминирование государства и закрытость – это токсичная среда для бизнеса среда. Именно в это основная проблема для российской экономики.

ОХ: Российскую экономику часто критикуют за зависимость от нефтегазовых доходов, но не так давно вышли новые данные Росстата, которые показали, что в прошлом году доля нефтегазовых доходов в федеральном бюджете составила чуть менее трети, а доля нефтегазового сектора в экономике – меньше пятой части. Это соответствует средним мировым показателям для аналогичных стран. Иными словами, является ли нефтегазовая зависимость столь серьезной проблемой для России?

СГ: Да, я видел эти данные, и они близки к другим оценкам. Правильно думать об этом так: доля нефти и газа в российском ВВП относительно небольшая – порядка 20%, когда цены на нефть низкие, 30% – когда высокие. В бюджетной части ситуация иная, но опять-таки, если цены на нефть низкие, доля нефтегазовых доходов будет меньше, а если высокие, то до половины доходов могут приходиться на нефть и газ. Россия, конечно, не Саудовская Аравия, а гораздо более диверсифицированная экономика, но российский экспорт и, следовательно, российский рубль очень сильно зависят от цен на нефть. В этом смысле достижение российской макроэкономической политики заключается в том, что, несмотря на зависимость от цен на нефть и волатильность рубля, Центральный Банк умеет управлять инфляцией. (Это относительно недавнее достижение, в нулевые годы это было не так). Также существует бюджетное правило, согласно которому часть доходов при высокой цене на нефть направляется в суверенный фонд, за счет которого можно финансировать расходы бюджета в неблагоприятный период. Но нефтяной характер российской экономики создает долгосрочные трудности, и это уже политическая проблема. Нефть создает ренту, которая является главным призом в политической борьбе. Ренты хватает только для того, чтобы кормить российскую элиту, и за право быть в элите как раз и идет борьба. Если вы хотите быть успешным предпринимателем в Турции, вам все-таки надо построить бизнес, в России – нужно захватить нефтяную компанию. Скажем, глава «Роснефти» Игорь Сечин, человек без инженерного образования, без особых знаний в области физики или химии, управляет крупнейшей в мире (по некоторым показателям) нефтяной компанией. Вообще говоря, в управлении российской нефтегазовой отраслью успехов особых нет, но ренты так много, что пока цена на нефть находится на нынешнем уровне, любой человек без образования и без особых предпринимательских талантов может зарабатывать огромное количество денег. А эти деньги далее используются для политического контроля – для подкупа политиков, зарплаты силовикам, цензуры и пропаганды.

 

Часть III: Экономика и политика

ОХ: То есть в основе российской стагнации лежат политические проблемы? Об этом, кстати, писали «Ведомости», подводя итоги последнего 20-летия в России: российские власти разобрались с макроэкономической стабильностью, но так и не смогли обеспечить экономическое развитие страны. 

СГ: Да, безусловно, главная проблема российской экономики – это политика. За последние 20 лет Путин построил такую модель российской экономики, которая полностью отражает его предпочтения именно как политика, который стремится удержать власть. Что это за экономическая модель? Хорошая макроэкономическая политика, контроль государства или окологосударственных олигархов над ключевыми командными высотами в экономике, отсутствие борьбы с коррупцией, отсутствие хорошего инвестиционного климата, отсутствие независимых судов. Все эти факторы не способствуют экономическому росту, созданию новых бизнесов, привлечению иностранных инвестиций, поэтому не нужно удивляться, что роста нет – ему неоткуда взяться. Зато они обеспечивают устойчивость контроля над экономикой и удержание власти сегодняшней правящей элиты. 

ОХ: Вы уже затронули тему санкционной политики, а это один из факторов, определяющих не только состояние российской экономики, но и отношения России с Западом. Как вы оцениваете эффективность санкций?

СГ: Эффективность санкционной политики нужно оценивать в соответствии с ее целями. Обычно санкции вводятся не для того, чтобы сменить режим, нарушающий международные правила игры, а чтобы изменить его поведение или заставить вступить в переговоры. И это было сделано. Когда ввели санкции после Крыма, Россия не стала присоединять Донбасс, хотя референдум о независимости на востоке Украины прошел уже в начале мая 2014-го. Когда ввели санкции после сбитого малазийского боинга, Россия вступила в переговоры в так называемом «минском формате», перестала говорить о Новороссии, о шести украинских регионах, которые должны стать частью России, и заявила, что Донецк и Луганск – часть Украины. В этом смысле санкции полностью добились успеха. Санкции против российского вмешательств в американские выборы 2016 года, очевидно, привели к тому, что Россия и США начали вести переговоры по взаимным кибератакам. Мы пока не знаем, достигли они успеха или нет, потому что кибератаки непубличны.

ОХ: Существует ли вероятность радикального ужесточения санкций и полной изоляции России? Обоснованы ли страхи российской элиты?

СГ: Будет ли Россия полностью изолирована? Такого аппетита пока на Западе нет. Чтобы это произошло, Россия должна совершить гораздо более серьезные нарушения международного порядка, но пока не видно, что она на это готова пойти. Есть очень важный прецедент – санкции 2018 года, введенные против отдельных российских лиц и компаний, в том числе против Олега Дерипаски и компании «Русал». Эти санкции были достаточно быстро пересмотрены, потому что стало понятно, что «Русал» – слишком важная глобальная компания на рынке алюминия, и США не заинтересованы в резком росте мировых цен на алюминий. Пока никто не заинтересован в том, чтобы ввести нефтяное эмбарго против России, как это произошло в случае с Ираном. Но это значит, что санкциям есть, куда расширяться. Есть еще много друзей Владимира Путина, которые не полностью находятся под санкциями, есть огромный список российских олигархов, на которых санкции пока не наложены. Но каждый новый человек, попадающий под санкции, конечно, повышает общий уровень напряжения в Кремле. Это видно по тому, как резко Кремль высказывается против санкций, как пытается им противодействовать им через своих лоббистов в Вашингтоне и в Европе.

 

Часть IV: Информационная автократия 

ОХ: Вы вместе с американским политологом Дэниелом Трейсманом развиваете теорию информационных автократий, к которым вы, среди прочих, относите Россию. В чем их особенность?

СГ: Информационные автократии во многом сложились именно за последние 30 лет. Причины их возникновения частично связаны с окончанием холодной войны и трудностями для ряда стран быть традиционными диктатурами, основанными на массовых репрессиях. Раньше Запад сотрудничал с такими диктатурами, если они выступали против коммунистов, но с падением коммунистических режимов такой аргумент исчез. Какие-то диктатуры Запад, конечно, поддерживает и сегодня – как, например, союзников в войне с терроризмом, но война с терроризмом – это не такая экзистенциальная проблема, как холодная война, да и таких режимов очень мало. Поэтому после окончания холодной войны у недемократических режимов возникла необходимость притворяться демократиями. Второй фактор, возникший примерно в то же время, – это распространение информационных технологий, появление глобальных СМИ, таких как CNN, и глобальных НКО, борющихся за права человека, таких как Amnesty International или Human Rights Watch. Изменение среды привело к тому, что недемократические режимы поняли: жить, как Северная Корея, нельзя – нужно как-то обеспечить экономический рост, рост уровня жизни, но для этого нужны образованные граждане. Но тут возникает проблема: как только граждане становятся более образованными, они начинают требовать политических изменений. Чтобы этого не происходило, недемократические режимы стали активно использовать пропаганду и цензуру. При этом информационная автократия базируется не на страхе, а на обмане: когда такой режим занимается цензурой, он утверждает, что никакой цензуры нет. Когда он занимается точечными репрессиями, то утверждает, что человека сажают в тюрьму не по политическим, а, скажем, по экономическим мотивам. Когда он убивает политических соперников, то говорит: «это не мы». Сталин, например, никогда не утверждал, что Бухарин сам себя отравил – наоборот, он его открыто осудил и расстрелял. Информационным автократиям, а Россия – одна из них, напротив, очень важно притворяться. Тот же Алексей Навальный официально сидит не за политику, а за мошенничество, и это для современной автократии не исключение, а правило.

ОХ: Насколько стабильна информационная автократия, как долго она может просуществовать в России и каковы условия ее краха?  

СГ: С экономической точки зрения необходимость в расширении образованного класса в таких режимах растет, и поэтому мы считаем, что в долгосрочной перспективе они все равно обречены. Чтобы заставить образованный класс замолчать, нужно его либо постоянно подкупать, либо каким-то образом цензурировать, чтобы он не мог рассказать остальному обществу, что страна идет не туда. В России образованных людей уже очень много, и перед режимом стоит дилемма, что с этим делать. Чем, дальше, тем дороже обходится кооптация, цензура и пропаганда – и, так как экономика не растет, на это все труднее находить деньги. Допустим, можно переустроить образование так, чтобы люди получали дипломы и все равно верили госпропаганде. В это вкладываются большие ресурсы. Российский образовательный сектор сегодня занимается профанацией, особенно в области общественных наук. Но вообще есть два пути: двигаться в сторону демократизации, как, например, Сингапур, который снижает политический контроль и либерализируется, чтобы не потерять источники роста; или возвращаться к прямой диктатуре образца XX века, как это произошло с Венесуэлой. Диктатура Чавеса была информационной автократией, а диктатура Мадуро – уже традиционная диктатура, основанная на насилии и страхе. Мадуро видит, что не может повторить успех Чавеса – у него нет денег, чтобы подкупать элиту, и нет харизмы, чтобы пропаганда работала успешно, – а проводить демократизацию он не хочет, поэтому он выбрал откат к модели XX века.

ОХ: В России такой откат возможен?

СГ: К сожалению, начиная с прошлого года, мы, возможно, уже наблюдаем возвращение России к репрессивной диктатуре образца XX века. Это приведет к отрицательным экономическим последствиям, потому что модели, основанные на насилии, не могут обеспечить процветания. Переход от аграрной экономики к индустриальной, наверное, можно сделать при диктатуре, а вот переход от страны со средним уровнем дохода, от индустриальной страны к постиндустриальной – нет: для этого нужны свобода, конкуренция или, как показывает пример Сингапура, информационная автократия. Российские власти сегодня все более открыто применяют репрессии. Использование законов об экстремистской деятельности – в некотором смысле прямой сигнал перехода к старым инструментам. Тайная цензура и атака на «Проект» – это еще типичная история из арсенала информационных автократии, но массовое закрытие ФБК, единственной оппозиционной силы в стране, по политическим причинам – это уже ситуация диктатур XX века.

ОХ: Есть точка зрения, что нынешний режим ограничен как сроком жизни Путина или его нахождением у власти в том или ином статусе. Каков ваш прогноз?

СГ: Я думаю, что после Путина режим будет другим. Нынешний режим в огромной степени базируется на популярности личности Путина. У этого режима нет иной основы. Нет никакой партии – «Единая Россия» таковой не является, и она уж точно не база Путина. Нет никакой корпорации, если говорить об армии или даже ФСБ. ФСБ – это не корпорация, основанная на идее или кодексе поведения, а просто группа людей, извлекающая деньги из карманов граждан. И нет никакой религии или королевской семьи. Этим сегодняшний российский режим отличается от монархии, теократии или военной хунты. Вокруг Путина есть много генералов, которые наверняка хотели бы установить военную диктатуру, но им нужна личная популярность Путина, без которой они не могут добиться высокой легитимности. Поэтому они не могут устранить Путина – он представляет ценность, за него голосуют десятки процентов россиян. Мы не знаем, это 60% или 30%, но, очевидно, что их гораздо больше, чем тех, кто доверяет условному [секретарю Совбеза РФ Николаю] Патрушеву. Каким именно будет режим после Путина, мы не знаем – вполне возможно, что будет хуже. Но Россия – это очень образованная страна, которая находится очень близко к Европе. Тот факт, что она настолько недемократична и коррумпирована – это само по себе парадокс. Возможно, это связано с советским экспериментом или наследием империи, но в любом случае предсказывать будущее России очень трудно. Как говорится, прошлое – замечательное, будущее – блестящее, только настоящее – проблемное.

 

Другие интервью цикла «30 лет распада СССР»: 

• Владимир Гельман: «Перед российским руководством все острее стоят проблемы преемственности и отсутствия перспективы»

• Иван Курилла: «Россия и США почти сто лет определяют себя через противопоставление друг другу»

• Лев Гудков: «Единство империи в России удерживают три института: школа, армия и полиция»